Ледяное сердце Златовера - Наталия Ипатова

Мадам разочаровала нас: в городе нам провизии не достать, бакалейщики отпирают лавку лишь на знакомый голос или на условный сигнал, и лично она скорее умерла бы с голоду, чем высунулась на улицу в такое время.

— Да что у вас такое стряслось? — не выдержал я всех этих околичностей. — Чума, что ли, в городе? Тогда где похоронные команды, карантин при входе? Почему ничего не делается и куда смотрит бургомистр?

Мадам поджала губы.

— Можно сказать, что и чума, — наконец сказала она. — Некоторые склонны считать это наказанием, посланным за грехи, но в таком случае совершенно не понимаю, при чем тут я?

На этой фразе я в нее влюбился.

— Вы все ж таки не умрете от голода, если не добудете пищу именно здесь, а только немного задержитесь в пути. Поэтому послушайте меня и поймите, что я гоню вас не от желания вам зла и не от старческой вредности. Немедленно покиньте город! Здесь не на шутку опасно.

Звенигор выразительно посмотрел на темнеющее окно, я перехватил его взгляд.

— Ночь за окном, мадам…

— Вы вооружены, — сказала она. — У вас добрые кони. Может быть, вы сумеете прорваться к воротам.

Она вдруг опустила глаза.

— На это глупо было бы надеяться, — опровергла она себя. — В очень уж злой час пришли вы сюда. По слухам, никому еще не удалось отсюда выйти.

Мы переглянулись, Звенигор казался встревоженным, а я подумал, что, возможно, мы говорим с сумасшедшей. До сих пор мне не встретилось ни одного признака реальной опасности, кроме очевидного массового психоза.

— Мадам, — решительно потребовал я, — прошу вас, скажите прямо, чего вы боитесь.

Здесь я хочу поделиться драгоценным опытом: никогда не вздумайте ничего «решительно требовать» у пожилых дам. До сих пор она, не поднимая глаз, теребила платочек, а тут испепелила меня негодующим взглядом:

— Господа, — а все-таки это моя заслуга, что из «уличных хулиганов» мы выслужились в «господа», — я впустила вас в дом и пригласила к обеду, потому что мне стало вас жаль, и уже этим я сделала больше, чем было бы разумно. Прошу, однако, учесть, что я совершенно не собираюсь рисковать ничем большим. У меня есть основания предполагать, что в самом ближайшем времени вы попадете в крупные неприятности, и мне не хотелось бы, чтобы мое имя и местожительство всплыло в каком бы то ни было контексте. Поэтому я призываю вас не заводить со мною опасных разговоров и… — она с тоской посмотрела на окно и, поколебавшись, завершила: — немедленно покинуть мой дом. Господа, выпутывайтесь сами!

Для меня было совершенно очевидно, что она действительно боялась! Я-то видел, что ей стыдно и больно выставлять нас за порог, глядеть в наши непонимающие, глупые, пока еще живые лица, и что она изо всех сил сражается на стороне благоразумия с чувствами более высокими, с принципами, в каких ее воспитывали с детства. Честно говоря, я мог бы на нее нажать и получить исчерпывающее объяснение, но мне показалось нечестным вынуждать на акт гражданского мужества старушку, тогда как толстомордые бакалейщики забаррикадировались и трясутся в своих погребах.

Поэтому я распрощался с мадам в высокопарном стиле минувшего столетья, и ее лицо, обращенное нам вслед, было жалостливым, растроганным и совершенно бессильным что-либо изменить. Она держала дверь открытой все то время, что мы спускались, потому что в парадном не было света, и меня глубоко растрогала эта ее забота о целости наших носов, тогда как нам предстояло до утра блуждать во тьме неизвестных опасностей. Мне показалось, что даже замок парадного защелкнулся за нами со звуком облегчения.

— Послушай, — сказал мне Звенигор, когда мы стояли на крыльце,

— может, я глуп, но я ничего не понял.

— Я тоже, — отозвался я, — но готов рассмотреть твое предложение о развалинах. Пойдем, отыщем лошадей и попытаемся найти убежище на ночь. Мы с тобою хоть ребята и непростые, но все же страхи старой дамы меня впечатлили. Вот только не знаю, — на улице не зажегся ни один фонарь, и колотушки сторожа тоже не было слышно, — как мы найдем в такой тьме нужное место?

— Да очень просто. По запаху!

Гейзер с Касторкой обнаружились там, где мы их оставили, они мирно паслись на газоне, и не нашлось ни одной достаточно грозной старой дамы, чтобы выдворить их оттуда.

— И все-таки, — запоздало признал я, — будь нам не по двадцать, а по десять лет, у нее не хватило бы духу выставить нас на ночь глядя за дверь. Готов биться об заклад, в этом паршивом городишке нет более благородного сердца. Жалко, что я ей об этом не сказал.

— Жалко, — подтвердил саламандр. — Трясись тут теперь до утра без огня.

Хм, что-то раньше я не примечал за ним цинизма!

Ночь надвинулась на этот обезумевший город, и с наступлением тьмы не осветилось ни одно окно, а из всех существующих в мире звуков мне слышался только отдаленный лай собак. Честное слово, я был бы рад даже пьяной брани из трактира. Даже серенаде кота под балконом его возлюбленной. Пока мы сидели у старой дамы, прошел дождь, мокрые улицы серебрились в лунном свете, голые деревья казались мертвецами, взывающими о мести, и пахло мусором, который давно уже никто не убирал.

— Похоже, через недельку-другую у них тут и впрямь сложится подходящая обстановочка для какой-нибудь холеры. Что случилось со всеми городскими службами?

Меня начинало покалывать мелкими иголками. Дома чернели неприступными громадами, и стук подков наших коней казался мне громче набата. За нами могли следить из-за любого темного стекла. Звенигор уверенно вел меня, ориентируясь на запах гари, и я уже совсем было собрался попросить его задержаться, чтобы хоть чем-то обмотать нашим шумным четвероногим друзьям копыта, как вдруг…

О, я понял, что чувствует мотылек, летя на свечу! Во всей этой тьме, осеннем ознобе и страхе светилось единственное окно. Светилось так, будто ничто не могло грозить живущим за ним, уверенно, спасительно и призывно, как маяк в бурную ночь. Сердце заколотилось у меня в груди, я обернулся к саламандру, по вполне понятным причинам питавшему к холоду и тьме еще большее отвращение. Он кивнул, но сделал предостерегающий жест, и мы, бросив лошадей в глубине улицы, на цыпочках подкрались к окну и заглянули внутрь.

Оно не имело ни стекла, ни занавесок, и было отделено от улицы грубой решеткой из вертикальных прутьев. Там, внутри, была комната, похожая, благодаря окну, на ящик с вынутой стенкой, на кукольный раек, где разыгрывалась сказка, иная, чем снаружи.

Там была гостиная: круглый, отделанный черепахой столик, окруженный изящными гобеленовыми стульями, похожий на игрушку клавесин, в вазах — цветы, а на стенах, погруженных во мрак, — гравюры, и там же-потемневшее от времени зеркало в деревянной раме. В обитом синим бархатом кресле сидела девушка в белом платье и при свете камина читала книгу. Вот, собственно, и все. За исключением одной детали. Когда она подняла голову, я ощутил сильнейшее желание опуститься на колени. Никогда в жизни я не видел никого и ничего, столь же прекрасного. Я даже испугался. Какая-то староиспанская прелесть была в ней: линия бровей — как на картине, гладкие черные волосы подняты вверх, скреплены гребнем и оживлены белой розой. В северном-то октябре? У нее были карие глаза с глубоким и странным выражением, словно у юной девушки, мечтающей о монашестве. В ней все было истинно, безупречно прекрасно: она была, как сонет, но, клянусь, такая, она все-таки была живая. Я видел, как она поменяла положение руки, видел, как она дышит. А вот я, кажется, близок был к тому, чтобы перестать это делать. По-моему, во всем городе это было единственное бесстрашное существо. Я говорю «существо», потому что у меня сразу закралось сомнение в том, можно ли считать ее человеком. Я не мог сказать, сколько ей лет. Мне захотелось врасти в землю и стать здесь фонарным столбом.