Поднявшийся с земли - Жозе Сарамаго

А победили все-таки муравьи. В сумерках люди собрались на площади, потом туда пришли управляющие, мрачные, неразговорчивые, но сложившие оружие. Завтра выходите на работу, будем платить по тридцать три эскудо в день, сказали и удалились, унося унижение, алкая мести. В тавернах в тот день шел пир горой: даже Жоан Мау-Темпо позволил себе выпить второй стакан — неслыханное дело; лавочники решили продлить кредит и подумывали, как бы им поднять цены, дети, слыша разговоры о деньгах, не знали, чего им и пожелать, а поскольку тело человеческое отзывчиво на душевное веселье, то мужчины тянулись к женщинам, а женщины — к мужчинам, и все были счастливы, до того счастливы, что если б на небесах хоть немножко разбирались в судьбах смертных людей, то наверняка послышались бы «осанна» и звуки труб, а какая луна была в ту ночь — в июньские ночи луна очень красивая.

Вот и опять наступило утро. За день работы платят теперь на восемь эскудо больше, а если посчитать, сколько получается за час, то прибавка составит меньше десяти тостанов, а за минуту — и вовсе ничего, такую малость, что даже и монеты-то такой нет, а сколько выходит за каждый взмах серпа, когда левая рука сжимает колосья, а правая резко срезает их лезвием серпа почти у самого основания? Только высшая математика способна подсчитать, сколько стоит это движение, сколько нолей придется написать справа после запятой, в каких тысячных долях измерить цену пролитого пота, надорванного сухожилия, цену ломоты в пояснице, помутившегося взгляда, солнечного ожога. Столько мук и за такую ничтожную плату. И все же в деревнях царило веселье — очень недолго, правда, потому что вскоре пришло известие: позавчера в Монтеморе стража арестовала очень много крестьян, их загнали, как скот, на арену для боя быков и держат там. Те, у кого была хорошая память, вспомнили о бойне в Бадахосе [19], которая произошла тоже на арене для боя быков: расстреляли их всех из пулемета, — в нашей стране такого быть не может, мы не так жестоки, как испанцы. Но недоброе предчувствие опускается на поле, и шеренга жнецов движется вперед вяло, ритм работы сломан, и десятники — они в своем праве — кричат, словно это они нам платят: Жалованья вам прибавили, а работать все равно ленитесь, — и пристыженные крестьяне, не желая, чтобы хозяева упрекнули их в неблагодарности, ускоряют ход, но потом они снова начинают представлять себе цирк в Монтеморе, сплошь заполненный крестьянами, согнанными со всех концов латифундии, и от страха у жнецов пересыхает в горле, и они криком подзывают водоноса с кувшином. Кто знает, что с нами будет? Стража знает, стража, что идет к нам по полю, попирая эту землю; с обеих сторон подходят к нам стражники — ружья наперевес, пальцы на затворе. Если кто побежит, первый выстрел в воздух, второй — по ногам, ну а третьим выстрелом бейте так, чтобы патронов больше не тратить. Жнецы выпрямляются и слушают, как выкликают имена: Кустодио Калсао, Сижизмундо Канастро, Мануэл Эспада, Дамиан Канелас, Жоан Мау-Темпо. Это они заводили смуту в нашей деревне, а других подстрекателей сейчас арестуют или уже арестовали — думали, ничего не будет за неповиновение? — как бы не так, забыли, видно, где живете… Те, что остались, понурили головы, опустили руки, согнули спины, и серпы снова врезались в гущу пшеницы, срезая — что срезая? Сухие колосья, разумеется, что же еще? А десятник рычал как волк, стоя над жнецами: Спасибо скажите, что вас всех не забрали, всех бы вас посадить, уж я бы вас выучил — запомнили бы накрепко.

И пятеро мятежников идут, а вокруг них стражники: Это вам не забастовки устраивать, теперь сполна за все ответите. Ни один из пятерых не отвечает, они идут, высоко подняв головы, хотя под ложечкой сосет — и не от голода — от страха, и ноги заплетаются, и тревога овладевает нами — что ж тут поделаешь, — но это пройдет, человек — это все-таки человек. Жоан Мау-Темпо хотел перемолвиться словом с Сижизмундо Канастро, но не успел потому что стражники как по команде хором закричали: Кто там рот разевает, сейчас как вмажу прикладом — зубы выплюнешь, — и уж после этого никто не решался заговорить, и так в молчании пришли они в Монте-Лавре, поднялись в гору до караулки, а остальных, наверно, тоже взяли, кто-то на нас донес, все двадцать два человека тут. Заперли нас в сарае на задах, загнали туда гуртом, а там и сесть-то нигде, разве что прямо на пол, да какая разница, мы ко всему привычные, сорняку мороз не страшен, шкуры у нас дубленые, как у ослов, никакая зараза не пристанет, будь мы люди нежные, городские, тогда, наверно, не выдержали бы. Дверь открыта, но снаружи стоят трое часовых с винтовками, одному вроде бы не нравится его обязанность, он отводит глаза, опускает ствол к земле и снимает палец со спускового крючка — не по себе ему, муторно, кто бы мог подумать. А нам только и остается что думать, разговаривать запрещено — сказано ясно, но Сижизмундо Канастро шепчет: Держись, ребята, а Мануэл Эспада добавляет: Будут допрашивать, отвечайте одно — хотели, мол, получать по справедливости, а Жоан Мау-Темпо произносит: Не бойтесь, не казнят же нас и в Африку не сошлют. А с улицы доносится какой-то шум, словно волны бьются о пустынный песчаный берег. Это родственники и соседи: они пришли справиться об арестованных и попросить, чтобы их — вещь невозможная — отпустили. И вот уже слышен рык капрала Доконала: А ну пошли вон, сейчас прикажу всех разогнать, но это всего лишь тактический прием: как разгонять? лошадей-то нет, не станет же стража вспарывать штыками животы детям, женщинам, — а в животе-то у меня наш с тобой первенец — еле живым старухам, что одной ногой уже в могиле. Однако толпа отхлынула, раздалась в стороны, и только тихо плачут женщины — боятся голосить, чтобы не пострадали из-за них мужья, сыновья, братья, отцы, как мы сейчас страдаем. Что будет со мной, если его не отпустят?

К вечеру пришел из Монтемора грузовик, привез усиленный наряд стражников — все незнакомые, к нашим-то мы уже привыкли, что ж нам еще остается, привыкли, да не простили: стражников-то ведь тоже в муках родили простые крестьянки, они ведь тоже из народа, а потом пошли против народа, который им ничего плохого не сделал. Грузовик добрался до развилки и свернул на Монтиньо — там жили когда-то Жоан Мау-Темпо и Сара да Консейсан, теперь уже покойная, и братья его, а в Монте-Лавре никто не живет, а мы рассказываем про тех, кто там остался, а не про тех, кого уже нет, да, пока не забыл: вторая дорога ведет туда, где живут хозяева этой латифундии, а грузовик разворачивается, подпрыгивая на ухабах, вздымая пыль на высохшей дороге, и дети, женщины, старухи шарахаются от него, но потом он останавливается у стены — караулка стоит на горке — и все в отчаянии хватаются за стены кузова, но стражники бьют их прикладами по черным, грязным пальцам. Эти люди никогда не моются, падре Агамедес. Ваша правда, дона Клеменсия, что с них взять, хуже зверей, а сержант, сразу видно, начальство, кричит: Не подходить, буду стрелять! Народ посторонился, сгрудился на середине улицы, между караулкой и школой, а стражники выстроились в два ряда, образовали коридор от дверей до грузовика, и по коридору этому пошли арестованные, как рыба в вершу, потому что в сетях и рыба, и человек выглядят почти одинаково. Вывели все двадцать два человека, и каждый раз, когда на пороге появлялся новый арестант, в толпе начинался безудержный плач и крики, а после того, как прошел второй или третий, все эти крики слились в один жалобный вопль: Муж мой! Отец! — а понаехавшие стражники держат злоумышленников под прицелом, в то время как местные следят за толпой — вдруг попытается отбить. Да, конечно, на площади сотни отчаявшихся людей, но винтовки внятно предупреждают: Только суньтесь, увидите, что будет. Арестанты выходят из караулки, ищут взглядом знакомые лица, но никого разглядеть не успевают и, спустившись по склону, прыгают прямо в кузов грузовика — кажется, что представление это затеяли специально, чтобы запугать зрителей, а уже спустилась ночь, лиц не разобрать, и вот уже все в кузове, и грузовик рванулся прямо на толпу, и кто-то свалился, но, к счастью, только оцарапался, под гору ехать легко, арестанты в кузове валятся друг на друга, как кули с мукой, солдаты хватаются за стенки, позабыв, что должны держать преступников на мушке, и только один сержант твердо стоит на ногах, прислонившись спиной к кабине, повернувшись лицом к толпе, которая бежит за грузовиком, а он стремительно уносится по направлению к Монтемору, а запыхавшиеся бедолаги устало кричат и размахивают руками, но грузовик уже далеко, и вот уже не слышно криков, не видно людей — не слышат они нас, не слышат! — а самые легконогие еще пытаются бежать вслед, но грузовик скрывается за поворотом, теперь его увидишь только на мосту, вон он, вон он! что ж это за распроклятая страна, почему столько бед отпущено нам на наш век, убили бы лучше всех разом, кончилось бы наше злосчастье.