Там, в гостях - Кристофер Ишервуд

Ганс потерял сознание и в себя пришел уже в больнице. Сухожилия в левой руке, которой он прикрывал голову, перебило, и конечность навсегда оказалась увечной.

Амброз приходил навещать его каждый день, и все это время они спорили. Ганс поклялся отыскать и убить Алеко.

– Удавлю его насмерть. Вот увидишь, одной рукой справлюсь!

Амброз возразил – я прямо слышу, как он обращается к Гансу своим терпеливым и добродушно-упертым тоном! – что этим он навлечет на себя очень крупные неприятности. Ганс еще несколько дней сыпал угрозами, потом признал правоту Амброза и стал требовать, чтобы тот помог засудить Алеко за нападение. Амброз нежно, но при этом очень твердо ответил, что сделать этого никак не может. Как анархист, он ни при каких обстоятельствах не признает власть полиции и закона. Тогда Ганс вернулся к угрозам расправы. Амброз назвал его чрезвычайно неразумным и жестоким, ибо Алеко, очевидно, безумен и за свои поступки ответственности не несет. Ганс потребовал, чтобы Алеко хотя бы изловили, обследовали и, как опасного безумца, поместили под присмотр. Амброз ответил, что Алеко уже полностью здоров. Тогда-то Ганс и узнал, что Алеко вернулся и что Амброз видится с ним регулярно. Ганс пришел в ярость. Амброз его успокаивал. Ганс требовал, чтобы Амброз хотя бы перестал видеться с Алеко. Амброз отказался, дескать, Алеко нуждается в присмотре, и он, Амброз, чувствует, что это его ответственность, особенно после случая с Гансом. К тому же, добавил он, у них у всех было время успокоиться, а Гансу пора взглянуть на вещи объективно, ведь он и сам немного виноват. Ганс пришел в бешенство: да как у Амброза язык повернулся такое предположить?!

– А знаешь, – сказал Амброз (прямо вижу его издевательскую улыбочку), – что говорит Алеко? Ты назвал его мать шлюхой.

– Я ничего подобного не говорил! – ахнул Ганс. – Я рассказывал о своей матери и о пчелах. Сам же знаешь, так и было!

– Да, – ответил Амброз, – конечно, знаю. Но не будь столь суров к Алеко. Сделай скидку. В конце концов, мой хороший, ты и сам знаешь, что, говоря на греческом, ты делаешь уйму ошибок. Тебя легко могли понять неверно.

Похоже, что тут Ганс просто сдался. А стоило Гансу уступить, как Амброз тут же, вполне в своем духе, безоговорочно признал, что в деле есть и его вина. Не предупредив Ганса ни о чем, он однажды показал документ, составленный на немецком, в котором обещал обеспечивать Ганса работой или же поддержкой до конца его жизни. Также, в случае смерти Амброза, Гансу отходила половина его имения. Ганс и сам был довольно хитер и понимал: в документе полным-полно лазеек, и тем не менее этот жест тронул его и впечатлил. Ганс признался Вальдемару, что документ он хранит в афинском банке.

Когда Ганс почти выздоровел, Амброз привел к нему в палату Алеко. Тот и не думал извиняться, но Ганс решил, что так даже искренней, а следовательно, предпочтительней. С тех пор оба вели себя так, будто ничего не произошло.

– Хотя, – мрачно произнес под конец Вальдемар, – знаешь, что говорит Ганс? Он говорит: «Я не питаю к этому мальцу недобрых чувств, но как-нибудь его убью, или он убьет меня. Амброз об этом знает и сам хочет, чтобы так и было».

Парни живут в грязи, как свиньи, нечеловечески разрушительны и вообще на стороне сил беспорядка. Вальдемара они восхищают. Да, северо-германская душа Вальдемара питает отвращение к их нечистоплотности и жестокости, однако в конце концов они неизменно заставляют его смеяться.

Тео и Петро поймали сову и принялись ощипывать ее. К счастью, это увидел Ганс и погнал их пинками. Они посадили кролика в ящик без отверстий для воздуха и забыли о нем. Ладно я нашел его, пока не стало слишком поздно. Трое парней крадут у строителей динамит, делают бомбочки и взрывают их в море. Рыбу рвет на куски, а они потом, визжа от радости, носятся по острову и размахивают головами и хвостами. Намыв посуду, вытерли ее насухо косынкой, которой Петро прикрывает свою сальную шевелюру. Джеффри увидел это и так «раскапризничался», что Амброз велел вообще больше не вытирать тарелки, а оставлять их сохнуть на солнце.

Парни радуются любому беспорядку, любой грязи. Если вдруг налетает ветер, они украдкой способствуют ему в разрушении. Например, как-то у меня из палатки вынесло рулон туалетной бумаги, а они, делая вид, будто хотят поймать его и вернуть, стали гонять рулон туда-сюда, пока бумагу не размотало гирляндой по кустам. На прошлой неделе случился пожар, виновником которого, несомненно, стал Алеко: он, когда курит, всюду разбрасывает спички. Огонь разгорелся утром, и в ярких лучах солнца пламени почти не было видно. Хоть наступай на него, хоть руками хватай. У нас почти час ушел на то, чтобы погасить огонь, но что удивляться, если пару раз я сам видел, как парни, ухмыляясь, раздували его, помахивая шляпами.

Активно в работе они помогли всего раз, да и то когда нужно было учинить кровопролитие. Амброз с Гансом решились хоть как-то извести крыс.

(Крысами кишит вся обитаемая часть острова. С тех пор, как мы сюда прибыли, их как будто стало вдесятеро больше. Они смелые, как собаки; от них ничего не сберечь. Однажды им удалось вниз головой пройти по горизонтальной балке под крышей нашей палатки и забраться в висевшую там корзину с дынями. Мы уже давно привыкли, что по ночам грызуны бегают по нашим постелям. Гансу один раз приснилось, будто он снова может шевелить пальцами, а проснувшись, он увидел, что это крыса покусывает его за увечную руку!)

И вот как-то вечером Амброз велел расставить ловушки полукругом во дворе перед хижинами. Затем они с Джеффри и Гансом устроились за столом и стали пить. Мне перспектива предстоящей бойни не нравилась, и я уговорил Вальдемара выйти на лодке в море. Правда, спустя некоторое время любопытство взяло над нами верх, и мы решили взглянуть, что же происходит. Амброз и Ганс сидели молча, сонно улыбаясь, как обычно глядя на лампу, точно ясновидцы в хрустальный шар. Зато Джеффри был сильно возбужден; он громко подсчитывал убитых крыс и подначивал парней увеличить число трупов.

– Одиннадцать! Одиннадцать! Ну же, парни! Вы можете лучше! Что-что? Двенадцать? Ну же, давайте, пусть будет двенадцать! Да что не так с этими проклятыми паразитами? Куда они все попрятались? Мы что, их тут всю ночь ждать должны? Двенадцать! Вот это зрелище! Уже двенадцать! Пусть будет тринадцать! Грызуны несчастные! Тринадцать! Тринадцать! Что-что, тринадцать?

В темноте непрерывно щелкали ловушки. Каким-то крысам удавалось сбежать, каким-то нет, и последних парни с ликованием бросали