Тени Санктуария - Роберт Асприн

— Сколько времени прошло, — спросил Йорл, нежно обнимая ее, — с тех пор, как у тебя был по-настоящему достойный любовник? Как давно я перестал надеяться. Мы можем стать ответом друг для друга, Ишад. Если мне суждено умереть, да будет так, а если нет, то значит, что твое проклятье имеет предел. Возможно, что некоторые мои обличья не придутся тебе по душе, но другие… тебе не нужно страшиться.

— Для этого ты и охотишься за мной? А этот амулет всего лишь способ привлечь мое внимание…

— Для тебя это ничего не стоит. Ишад, ведь это же так просто…

Какое искушение. В этот момент, в этот единственный миг в череде долгих ночей и дней он был по-настоящему великолепен.

Но тут другая мысль пришла ей в голову, и Ишад, та, что годами не знала страха, неожиданно содрогнулась.

— Нет, нет, может быть ты хочешь умереть, но я нет. Я не хочу. Представь себе два таких проклятья вместе — половина города содрогнется, не говоря уже о нас с тобой. Уже одна такая возможность… нет, я не хочу умереть…

Йорл вздрогнул, и на его лице отразился страх:

— Ишад… — голос начал меняться, и черты лица поблекли, словно не в силах больше выдерживать такое напряжение. Чешуйки возвращались, и маг, с полным отчаяния криком, закрыл лицо руками, уже напоминавшими лапы. Качнулись занавески, воздух задрожал, и возглас отчаяния растворился в полумраке комнаты.

Ишад второй раз вздрогнула и посмотрела вокруг, но дом был уже пуст.

Ладно, подумала она. В конце концов, он получил ответ. Ишад довелось побывать практически во всех частях Империи и Санктуарий ей нравился больше всего. Хорошо, что Йорл получил ответ, и с этим покончено. Впереди еще будут новые поручения, но сейчас мысли Ишад обратились к домику над рекой. Это обиталище стало слишком приметным… а по дороге к реке она, возможно, кого-нибудь и встретит.

Вино полилось в кубок, но Ганс сидел в таком смятении, что даже не взглянул на виночерпия, а только поднес чашу к губам и сделал глоток.

— Неплохо, — сказал он вслух, и Каппен Варра, сидевший напротив него за столиком в «Единороге», заметил, что Ганс отогнал прочь гнетущие мысли и поднял в ответ свою чашу, грустно размышляя о позабытой песне, об истории, которую лучше не рассказывать даже в безопасном закоулке таверны. Завтра весь город наполнится слухами и вопросами, так что лучше ничего не знать… уверен, что и Ганс думает так же.

— Сыграем, — предложил Каппен.

— Нет уж, обойдемся сегодня без костей. — Порывшись в кошельке, Ганс вытащил серебряную монету и аккуратно положил ее на стол. — Это за второй кувшин, когда допьем этот, и за сегодняшний ночлег.

Каппен наполнил чаши снова, удивляясь тому, что Ганс сам купил вино, соря деньгами так, словно хотел от них избавиться.

— Сыграем завтра, — в надежде предложил певец.

— Завтра, — согласился Ганс и поднял чашу.

Наполнив чашу, слепой Дарус потрогал холодную жидкость пальцем, помешал ее и передал сосуд хозяину. Дыхание Йорла к вечеру стало хриплым. Маг осторожно принял чашу, не касаясь пальцами Даруса, чему слепой был только рад.

Отдельно от других, у реки высился дом… совершенно непохожий на высившиеся кругом хибары. Дом был огражден стеной и садом, но в нем чувствовалось нечто непонятное и странное. Неподалеку от ворот мрачно стоял Мрадхон Вис. Она была там, она нашла себе молодого человека, похожего на Сджексо, ради которого ныне пылал внутри камин и горели свечи.

Он видел.

Постояв у дома, Мрадхон Вис, отягощенный знанием, превозмог себя и зашагал прочь.

Роберт АСПРИН

ПОДАРОК НА ПРОЩАНЬЕ

Солнце уже поднялось над горизонтом на две ладони, когда Хорт появился на пристани Санктуария; день только начинался, но по рыбацким меркам было уже поздно. Глаза юноши болезненно щурились от непривычного блеска утреннего солнца. Ему сейчас страстно хотелось оказаться дома в постели… или в чьей-нибудь постели… где угодно, только не здесь. Но он пообещал матери, что поможет Старику сегодня утром. И хотя воспитание не позволяло ему нарушить данное слово, упрямый характер требовал демонстративно опоздать в знак протеста.

Хотя он исходил пристань вдоль и поперек с раннего детства и знал, что ее всегда тщательно чистят, Хорт все же шел осторожно, стараясь не испачкаться. Последнее время он стал очень заботиться о своей внешности; сегодня утром обнаружил, что у него совсем нет старой одежды, пригодной для рыбалки. Умом он понимал тщетность попыток предохранить свой нарядный костюм от грязи в течение целого дня работы в лодке, но недавно приобретенные привычки требовали хотя бы постараться свести ущерб к минимуму.

Старик поджидал его, сидя на опрокинутой лодке, как нахохлившаяся морская птица, которая дремлет, наглотавшись рыбы. В руке он держал нож и неторопливо, ритмично строгал какую-то ненужную деревяшку. С каждым движением из-под лезвия падала длинная спиралевидная стружка. Кучка стружек у ног Старика была зримым свидетельством того, как долго ему пришлось ждать.

Странно, но Хорт всегда мысленно называл его Стариком и никогда — отцом. Даже люди, с которыми он начинал рыбачить в этих водах, когда они были еще мальчишками, и те называли его чаще Стариком, чем Панитом. На самом деле он был не так уж стар, просто лицо его производило обманчивое впечатление. Сморщенное и изрезанное глубокими складками, лицо Старика напоминало красное глинистое русло пересохшей реки, которое можно было увидеть в пустыне, раскинувшейся за Санктуарием: иссушенное ветром, потрескавшееся, ожидающее дождя, которого никогда не будет.

Нет, неверно. Старик не был похож на пустыню. Старик не имел ничего общего с этим огромным скоплением пыли. Он был рыбаком, детищем моря, плоть от плоти его, подобно тем выветренным скалам, что сторожили вход в гавань.

Старик поднял глаза на приближающегося сына и снова углубился в строгание палки.

— Я здесь, — неуверенно объявил Хорт и прибавил: — Прости, что опоздал.

Он готов был проклясть сам себя, когда эти слова сорвались с языка. Хорт не собирался извиняться, что бы ни сказал Старик. Но Старик не сказал ничего…

Отец не спеша встал, засунул нож в чехол точным выверенным движением, выработанным годами тренировки.

— Помоги-ка мне с этим, — сказал он, наклоняясь к носу лодки.

Только и всего. Извинений не принял. Но и ругаться не стал. Как будто ждал, что горе-помощник опоздает.

Кряхтя и тужась, Хорт помог перевернуть маленькую лодку и спустить ее на воду, а сам при этом кипел от злости. Он был настолько раздражен всей этой ситуацией, что сам не заметил, как оказался в лодке и взялся за весла. Только тут он сообразил, что папаша годами спускал лодку безо всякой помощи. Неопытные руки сына были лишь помехой.