Время своих войн-1 - Александр Грог

   Если человек не боится смерти, он уже храбрее. Нет, не так! - поправляет себя Георгий. - Лишь храбрый знает, что когда смерть в глаза смотрит, она слепа. Смерти и боли боятся все, каждый из нас, только порог у всех разный. Не столько боимся, как досадуем об ней. Смерть - это досада, последняя неприятность, за которой их уже не будет. Потому спрашивать себя надо так: "Готов ли ты к смерти? Если готов, то пусть она тебя не страшит. Потому как здесь, тысяч поколений русов, в той забытой памяти, что смотрит на тебя и надеется, что находится в тебе самом, за миг до собственного порыва, словно вдогонку, складывается следующий вопрос, уж не требующий ответа: - "Готов ли ты напугать смерть?"..

   Георгий - человек храбрый, но умный, как все храбрые люди, прошедшие определенный возрастной рубеж.

   Есть храбрость отчаянная, и храбрость от отчаянья, и они не равны друг другу. Азартная и безысходная, и они не родственники. Нет лучше храбрости расчетливой, но она не награждается. Медали штампуют храбрым крайностям - именно они удивляют. Вот и сейчас, по сути - бой, но не из тех, которым будешь гордиться и рассказывать. Риск минимальный, случайный, но все равно трепетно, от этого и разгорячены.

   Чтобы поймать смерть, нужно подойти к черте. На черте черти, они ее и составляют.

   - Специально главных матерщинников отправил? - обрезает его мысли Седой. - Надеялся уболтают? Перематерят?

   Седой к матерной речи относится неодобрительно - предубеждение "о перерасходе" на этот счет имеет железное, многих перевербовал, доказывая собственную правоту. Леха срывается, а Казак категорически неисправим, оба постоянно огорчают Седого.

   - Мат в разговорной речи - профанация, дешевка! - в который раз втолковывает Седой - зачитывает свою лекцию, воспитывает, учит непутевых. - Таких людей сразу рассматриваю, как очень дешевых, когда-то в детстве подсевших "на понты" и не сумевших соскочить. Мат - секретное оружие русского человека, другим это не дано ни понять, ни освоить. Это как некое "кий-яй!" японского каратиста, только для экстремальных ситуаций, для сброса стрессового напряжения, это как обезболивающее, если нет иных средств, это резерв! Мат - это когда удержать плиту, придавившую напарника, либо для атаки, безнадежного броска - тогда он поможет. Но если материшься постоянно, резерв не включится. Матерящийся без повода - дешевое тело с дешевым духом!.. И не надо вдумчиво! Мат - это духовное, это "само собой". Нельзя размениваться в обиходе. Трепло ходячее! - говорит Седой и строго смотрит на Леху. - Я с того времени, когда за матерное слово из троллейбусов выставляли - и ни какие-то там дружинники, а сами пассажиры. Это сегодня явление уже не лечится - некому, трусоват стал народ, закуклился на собственное "я". Вот Казак, казалось бы "сходил к хозяину", а не выучился... Вернее - недоучился! А там-то мог понять цену словам, научиться говорить неторопливо, вдумчиво...

   - Седой! Есть в тебе все же что-то северное, - уверяет Петька. - На хер моржовый похож!

   --------

   ВВОДНЫЕ (аналитический отдел)

   "...Анализ военных действий второй мировой войны обнаружил, что командный состав союзных войск, как правило, быстрее принимал решения и отдавал команды, чем японцы. Данная закономерность обуславливается тем, что средняя длина слова у англоязычных народов составляет 5,2 символа, когда у японцев 10,8, из-за чего на отдачу приказа уходит на 56% меньше времени. В бою этот фактор имел немаловажную роль, иногда решающую.

   Проведенный одновременно анализ русской речи показал, что длина русского слова составляет в среднем 7,2 символа, однако в критических ситуациях русские переходят на ненормативную лексику, где длина слов способна сокращаться более чем вдвое - до 3,4, при этом некоторые словосочетания и даже фразы заменяются одним таким словом. Так например, фраза: "Шестнадцатый, я вам приказываю немедленно уничтожить вражеский танк, который продвигается в сторону наших позиций" превращается в следующую: "Пуд! - Е...ни этого х...я!"

   Одновременно выявлено, что в других ситуациях значение "х...й" может обозначить вовсе не танк. То, что русские при этом прекрасно понимают друг друга, должно быть, выработано особым укладом жизни и происходит едва ли не на интуитивном уровне.

   По приведенным причинам перехват оперативных разговоров русских периода ведения боевых действий не может считаться целесообразным - их дешифровка займет слишком много времени и, весьма вероятно, окажется неточной..."

   (конец вводных)

   --------

   - То есть, с матерной точки зрения мы вполне готовы? - переспрашивает кто-то.

   Седой ругается.

   После "дела", но скорее отсутствия его жестких разборов, никак не успокоить Петьку - вдруг, ни с того ни с сего, снова завелся: взялся расстраиваться, что никого не убил. И тогда Седой - человек сердобольный, считающий, что в ответе за всякое самочувствие, Петьке-Казаку - бойцу в иные моменты жизни на голову контуженному (это как в прямом, так и в переносном смысле), принимается обкладывать неугомонную голову глиной, размочив ее хлебным квасом. И не только к голове, также и к плечам - белая глина снимает жар, а Петька явно "горит" - снова и снова переживает, но уже не так яро:

   - Он на меня с ножиком, понимаешь?

   Сергей-Извилина, человек во всякую чертовщину не верящий, смотрит на вымазанного глиной Казака, которому явно, прямо-таки на глазах легчает, и вспоминает, как еще совсем молодым, в свою первую командировку (должно быть от воды) подцепил в Кампучии дурную лихорадку, которая взялась его ломать с такой регулярностью, что хоть выставляй по нему боевое расписание. Очень переживал, что всех подводит, тогда Седой взялся его лечить. Достал где-то яйцо куриное, пробил в нем отверстие меньше копеечной монеты. Вылил содержимое на землю (Извилина до сих пор помнит, как кхмер, что стоял рядом только горестно взмахнул руками) аккуратно отделил от скорлупы оттонок - внутреннюю пленку, да так ловко, что не порвал и получился мешочек. Натянул на его, Серегин, мизинец левой руки и чрезвычайно осторожно (чтобы не прорвать, не повредить) легонько забинтовал. Сразу же предупредил: когда начнется приступ, будет больно. И действительно, вместо приступа малярии начались сильнейшие боли в мизинце, будто кто-то неугомонный взялся тискать его плоскогубцами, а потом обрабатывать на наковальне. Когда боли прошли, Седой заставил сунуть мизинец в воду, и прямо в ней снял оттонок. Еще сказал, что если есть у Извилины враг, хорошо бы сделать так, чтобы он эту воду выпил.

   Извилина, как сейчас слышит его голос:

   - Ну так что, есть у тебя враг, которому эту лихоманку желал бы передать?

   - Нет.

   - И ладно!

   Тут же выплеснул воду на землю и ногой нагреб сверху пыли, задумчиво посмотрел на кружку, а потом, вдруг, на глазах Сереги с размаху забросил ее в зеленку. Подморгнул:

   - Пусть будет ловушка на дурака!

   После этого ни одна лихорадка к Сереге-Извилине не цеплялась, даже когда находился в самых гнилых местах, где в иные сезоны и местных косило едва ли не каждого.

   Седой... Или же Сеня-Седой, он же - Сеня-Белый, Сеня-Снег, Сахара, Беляк, Русак... Почти все прозвища по масти его - по белой гриве, раньше короткой, теперь разросшейся, густой и пышной, без малейших признаков облысения. Бывало, что на отдельную операцию давалось имя, а потом было приказано его забыть. Самое простое давать по внешним характеристикам. Но не так прост Седой, есть и него и другие прозвища: Кощей, Шаман, Знахарь, Иудей... Хотя и вышел из команды, комиссовался вчистую (по ранению), получил инвалидность и отправился умирать в родные места, на природу; туда, где можно половить окуньков, бродить по лесу и спать на сене...

   Пристроился в доме местного знахаря - Михея. И тут... то ли постулаты ошиблись, то ли природа была такая, что вписала в себя и уже не хотела отпускать, но проходил год за годом, а Седой все не умирал. И друзья, давшие обещание навещать его при малейшей возможности, к этому времени окончательно сплотившиеся в группу не по приказу, а по каким-то еще неясным мотивам, приезжали, проведывали когда в разнобой, но уж раз в год, на то общее "день рождения", которым были обязаны Седому, собирались вместе.

   Во всяком новом месте три года чертом ходить, потом молва подобреет... или не подобреет. Молва к Седому с первого же года доброй была, словно Михей на смертном одре распорядился, умудрил каждому шепнуть словечко в ухо. Прознали ли, что и сам он с этих мест - тот самый Сенька, что пропал сразу после войны. Но Седой как-то быстро в глазах посельчан достиг возраста Михея, и воспринимался ими, как... в общем, такая странность случилась - рассказы о том и другом срослись словно это был один человек...

   Седой, считая, что умирает, что мог, рассказал Михею о себе...