Девочка с персиками - Владимир Яременко-Толстой

Я оглянулся. Шеф-повар торжественно выставил огромную аппетитную тарелку с жареными кальмарами. Все блюда он выносил сам, ведь это был очень приличный ресторан. Кальмары были нарезаны кружочками, посыпаны зеленью и гарнированы вареными овощами.

– Люблю ка-ли-ма-ри… – по слогам произнес Пауль.

В следующий момент он бросился к стойке и схватил заветную тарелку прямо перед носом подошедшего официанта. У шеф-повара отвисла челюсть. Держа одной рукой тарелку, другой Пауль вожделенно взял колечко кальмара и отправил в рот. На его лице отразилось полное удовольствие. Он взял еще колечко и снова отправил в рот.

Официант остановился, как вкопанный, не зная, что делать. Очевидно, в его практике это был первый подобный случай. А Пауль продолжал уплетать кальмары.

Подобной наглости здесь явно никогда еще не видели. Все свидетели инцидента застыли, как околдованные. А Пауль ел. Он ел свободной рукой, не обращая внимания на окружающих и не отдавая себе отчета в содеянном. Ему просто хотелось есть и он ел. Молодой, высокий, кудрявый, опухший от перманентной пьянки, попирающий буржуазные предрассудки бунтарь, он был прекрасен в своем примитивном порыве.

Он самым естественным образом удовлетворял свои низменные потребности, и мир покорно раскрывался перед ним. Казалось, ему позволено все. Он переступил грань и находился за гранью.

Возможно, он мог бы спокойно доесть до конца, поскольку никто не знал, что делать, и никто ничего не предпринимал, но душа и инстинкты подонка заставили его вдруг побежать. Заглотив очередного кальмара, Пауль бросился к выходу, и тут же ситуация изменилась.

Теперь все знали, что им делать.

Когда кто-то бежит, его бросаются догонять. Первым за Паулем побежал шеф-повар, за поваром официант, за официантом еще несколько официантов. Цепочка выскочила в ночной Бурггартен и нырнула в темноту вековых деревьев.

– Что делать? – испуганно спросил Будилов.

– Они его не догонят, – неуверенно сказал я.

– Тогда они вернутся и дадут пиздюлей нам, или вызовут полицию, – уверенно сказал он.

Поняв друг друга с полуслова, мы стали ретироваться к выходу.

– Делаем ноги, – сказал я.

– Смотри, – сказал Будилов.

Нам навстречу шел повар. С тарелкой в руке. За ним три официанта.

А сзади шел Пауль. Та же процессия, только в обратном порядке.

Следов побоев ни лице Пауля видно не было, как не было видно и следов раскаянья. Пауль гаденько улыбался.

Повар остановился и что-то сказал. Одни из официантов тут же вынес неизвестно откуда маленький столик. Другой вынес стул. Тарелку водрузили на стол, а Пауль водрузился на стул. Ему принесли прибор и салфетку. Это было феноменально. Вместо того чтобы наказать подонка, задать ему хорошую трепку в темном парке, вызвать полицию и т.д., его наоборот поощряли. Просто уму непостижимо, но факт. Пауль ел, на его лице читалось явное удовольствие.

– Что же случилось? – спросил я.

– Ничего, – сказал Пауль.

– Они тебя били?

– Нет, предложили заплатить за блюдо. Я согласился.

– В России бы за такое убили.

Пауль спокойно доедал кальмары. Жизнь была полна перформансами.

Причем весьма оригинальными. А, может быть, она просто показывала их мне, учила меня видеть. Второе тысячелетие подходило к концу.

Приближался Миллениум, который я пока не знал, как и где встретить.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ

О пошлости. Гнилые яйца. Прибытие Ива.

В Лондоне Ив написал диссертацию, которая называлась "О пошлости", но никак не мог ее защитить. Что-то у него не получалось, постоянно откладывалось. Я был за него рад. Тема пошлости в искусстве, постоянно будируемая французом меня уже основательно достала. Последние два года он постоянно только об этом и говорил.

Он просил привести ему примеры.

– Ив, – отвечал ему, – Невозможно дословно перевести английское слово "disgust" на русский язык. Я не согласен с твоим переводом, поскольку я бы перевел "disgust" скорее как безвкусие, неприязненное отношение, отвращение, кич, а не как пошлость!

– Нет, "пошлость" – это хороший, очень удачный перевод!

– Отнюдь нет, возьми, например, сонет Энтони Хоуэлла – "My kind of Love should fill you with Disgust…". Если мы это переведем на русский, то ни в коем случае не со словом "пошлость". "Вам должна быть отвратительна моя любовь", а не "моя любовь должна наполнить вас пошлостью". Пожалуй, лучше всего будет так – "Моя любовь должна бы наполнять вас омерзением…". Слово "disgust" очень глубокое, емкое, однозначно негативное. А "пошлость" – это нечто легкое, безвкусное, неглубокое, поверхностное. Разве не так?

– Владимир, ты путаешь "пошлость" и "кич"!

– Ив, я ничего не путаю!

– Нет, путаешь!

– Знаешь, я – доктор философии, а ты – пиздюк!

– Я не пиздюк, я – научный работник.

– Нет, ты настоящий пиздюк!

– Хорошо, не будем спорить о терминологии, лучше приведи мне примеры пошлости в современном русском искусстве!

– Если учитывать, что под "пошлостью" ты и я понимаем совершенно разные вещи…

– Ладно, называй примеры того, что для тебя является пошлостью!

– В современном русском искусстве?

– Да, в современном русском искусстве!

– Наверное, это массовая культура…

– Нет, массовая культура она и должна быть пошлой, это же ее жанр, она ведь служит удовлетворению эстетических потребностей плебса и широких малообразованных масс и на большее, в принципе, не претендует! Ты приведи мне примеры пошлости в высоком искусстве, которое претендует на элитарность!

– Ах, вот оно что! Тогда это, пожалуй, московский концептуализм, который претендует на большее, а на самом деле, это дешевая спекуляция на каких-то старых советских символах, полный отстой.

– Так, а поконкретней?

– Иди в жопу!

– Видишь, ты даже не можешь привести конкретный пример!

– Примеры приводи сам.

Я был рад, что подобных бессмысленных споров по данной теме больше не будет, что Ив, наконец-то, защитит свою "пошлость" и перейдет к чему-нибудь более конструктивному.

Ив был довольно тонким, даже по-своему сентиментальным мерзавцем.

Он искренне любил свою дочь Аллегру и местами свою жену. Он скучал по ним в Лондоне, даже ебя негритянок. Он мог бы приехать к ним навсегда или остаться с ними вместе надолго, но его гниющие больные яйца не позволяли ему это сделать. Он не хотел заражать гадкой болезнью мать своего ребенка и признаваться ей в своих грязных половых похождениях, которые бы неминуемо проявились на фоне случившегося, словно лист фотобумаги в химическом растворе. Ему нужно было для начала вылечиться. Благодаря мероприятию в Бургтеатре у Ива появилась отличная отмазка – он ехал в Вену по делу, выступать и помогать мне в подготовке ночи Голых Поэтов. Поэтому он делал остановку в Праге только на час – чтобы поцеловать дочь и втереть супруге очередную херню. Из Праги он должен был сразу приехать в Вену.

Свои тухлые яйца француз прикрывал досужими разглагольствованиями о высоком искусстве и приверженностью к Голой Поэзии. Верила ли она ему? Вряд ли. Но ничего другого ей не оставалось. Женщины и без того никогда не доверяют мужчинам, а мужчины женщинам.

В день приезда Ива мы еще успели посетить скульптора, ваявшего памятники неизвестным вождям. К скульптору я взял с собой Будилова и

Юру. Юра постоянно бегал в клозет, он накануне неудачно отужинал в дешевом китайском ресторане, и теперь его проносило. Он срал каждые полчаса, возвращаясь к нам из сортира с кислым лицом. Он по-прежнему не играл, скромно живя на социальное пособие. У него не было женщины, поскольку он привык пользоваться дорогими проститутками, которых он теперь позволить себе не мог. Он жил новой, но не своей жизнью.

– Ты не мог бы дать мне телефон Бланки? – заискивающе спросил он.

– Конечно, – согласился я, легко читая у него на лице его похотливые намерения. Бланка меня уже не интересовала, мне предстоял обширный фронт гендерных работ по теме "Женщины Вены".

Скульптор норовил подарить мне скульптуру, я едва отказался. Мы пили молодое монастырское вино, сидя на просторной веранде, и пиздели о прошлом и будущем. Будилов пил минеральную воду.

Вечером мы встретили Ива. Умудоханный дорогой и переживаниями по поводу выглядел он совершенно убитым. Я уложил его на диване рядом с

Будиловым, поскольку иного места у меня для него не было. О болезни

Ива Будилов не знал. К чему? Лишние знания никому не идут на пользу.

Знания обременяют и делают человека несчастным. Учиться вредно, поскольку потом приходится разучиваться и опрощаться, для достижение гармонии. К сожалению, я сам осознал это слишком поздно, уже став доктором философии и профессором университета.

Учиться к тому же опасно, поскольку могут научить не тому, чему нужно, как учили нас в советских школах и как учат сейчас в российских. Ведь мало что изменилось по большому счету. Все эти ненужные знания, которые мне навязали в школе так мне никогда и не пригодились в жизни. Они меня изуродовали. И мне пришлось затем долгие годы себя от этого уродства лечить. Путем самообразования, чтения, мышления, самоанализа, общения с оригинальными людьми.