Аббатство кошмаров. Усадьба Грилла - Томас Лав Пикок
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Его преподобие собрался уходить, мистер Принс, предложив немного проводить его, кликнул своего пса, тоже ньюфаундленда, который немедля завязал дружбу с докторским псом, и двое господ отправились в путь вслед за веселыми собаками.
ГЛАВА IV
ЛЕС. РАССУЖДЕНИЕ О ВОЛОСАХ. ВЕСТАЛКИ
Mille hominum species, et rerum discolor usus:
Velle suum cuique est, nec vote vivitur uno.
Persius
Тысячи видов людей, и пестры их способы жизни:
Все своевольны, и нет единых у всех устремлений[197].
Преподобный отец Опимиан:
— Как при таком доме вы обходитесь одной женской прислугой. Мистер Принс:
— Не менее странно, быть может, что все семь — сестры и дочери старой четы, служившей покойным моим родителям. Старшая мне ровесница, ей двадцать шесть лет, так что все они выросли вместе со мною. Они прекрасно ладят и делят все заботы по хозяйству. Те, которых вы видели, — самые младшие.
Преподобный отец Опимиан:
— Если и остальные столь же проворны, прислуга у вас прекрасная: но семь молодых женщин в хозяйстве молодого холостяка — ибо, я полагаю, вы холосты (мистер Принс кивнул утвердительно) — есть странное нововведение. Нельзя полагаться на снисходительность света. Мистер Принс:
— Свет никогда не угадает добрых побуждений там, где может заподозрить дурные. Я не хотел намеренно бросать вызов его предрассудкам. Я не хотел выставляться чудаком. Но не стану же я отказываться от своего образа жизни только оттого, что он отклоняется от общей дороги — «Le Chemin du Monde», как один француз назвал комедию Конгрива[198][199]. Эти семь девушек, однако, живут здесь, уверяю вас, как жили бы они в самом храме Весты. Особое стечение обстоятельств побудило меня к такому хозяйству и его позволило; но отказаться от него, ни сократить, ни расширить не заставят меня никакие соображенья.
Преподобный отец Опимиан:
— Вы намекнули, кажется, что кроме Мильтоновых стихов есть и другие причины, почему вы живете наверху башни?
Мистер Принс:
— Я читал, что так жил один чудак[200], не допуская к себе в святая святых никого, кроме не то дочери, не то племянницы, уж не помню, и лишь изредка снисходя до разговора с гостем, сумевшим склонить юную леди к посредничеству. Наконец она представила ему одного господина, который затем предложил ей руку и сердце, добился согласия затворника (забыл, как его звали, я всегда называю его лорд Нуармонт[201]) на брак и ее увез. Вдобавок отшельник избавился, верно, от какой-то давней обиды, либо разгадал какую-то тайну, — словом, он вернулся в мир. Не знаю, где я это прочел, но я всегда намеревался жить, как лорд Нуармонт, когда стану достаточно разочарованным.
Преподобный отец Опимиан:
— Вы похожи на разочарованного меньше всех, кого случалось мне встречать; и, не имея ни дочери, ни племянницы, имеете семь звеньев вместо одного, связывающих вершину вашей башни с миром внешним.
Мистер Принс:
— Все мы рождены для разочарования. Счастие наше ему не помеха. Довольны мы не тем, что есть, но тем чему должно быть. Можно разочароваться и в повседневности; если же нет, можно создать себе недостижимый идеал и обидеться на природу за то, что она не дает нам того, чего дать не может. Такое разочарование неразумно, но все разочарование.
Преподобный отец Опимиан:
— Так разочаровались жители Готама[202], когда не смогли выудить из моря луну.
Мистер Принс:
— Да, именно так, и многие попадают в положение жителей Готама, хоть немногие готовы в этом признаться.
Преподобный отец Опимиан:
— Боюсь, я чересчур прозаичен, чтобы сочувствовать вполне столь тонким материям; однако взгляните, каков тут лес! Взгляните на тот старый дуб и оленя с ним рядом, и какие долгие, густые ряды папоротника взбегают на пригорок к березовой роще, и как играют тени на стволах, как сверкает наперстянка. В таком месте поэту может явиться гамадриада.
Мистер Принс:
— Все это прекрасно сейчас, но, быть может, чересчур прекрасно для будущего. Рано или поздно лес вырубят; оленей выгонят или изведут; деревья выкорчуют или огородят. Вот вам и новая почва для разочарования. Чем больше восхищаемся мы всем этим ныне, тем больше будем тогда об этом сожалеть. Любви к лесным красотам грозит ограждение лесов, и вместо гамадриады вашему взору может предстать плакат, грозящий наказаньем по всей строгости закона каждому, кто вздумает вторгнуться в огороженные владения.
Преподобный отец Опимиан:
— Позвольте, милый юноша, вот вы сами огородили же любимое место прогулок, — моих, да и не только моих. Плаката, о каком вы говорили, я не заметил; но его вполне заменяет внушительная ваша изгородь.
Мистер Принс:
— Верно; но когда кусок государственной земли предназначается на продажу, ясно, что кто-то его купит и огородит. Я-то хоть не испортил окружающего пейзажа; и мною двигала потребность замкнуться, а не запереть участок потому только, что он моя собственность.
На полпути к дому его преподобия новые знакомцы расстались, и отец Опимиан пообещал вскоре снова навестить мистера Принса, вместе с ним отобедать и остаться ночевать.
По дороге отец Опимиан рассуждал сам с собою.
Странная, однако, метаморфоза старой башни. Хорошая столовая. Хороший кабинет. Меж ними спальня: ее он мне не показал. Хорошее вино. Отменное. Миленькие камеристки. Очень, очень миленькие. Две из семи весталок, поддерживающих огонь в очаге молодого сего Нумы[203]. Кстати, и платье у них как у весталок — белое с пурпурной каймою. Но зато на головах — ничего, кроме красиво убранных волос. Весталки носили уборы, скрывавшие волосы, если они у них были. При посвящении их обривали. Возможно, они опять отпускали волосы. Возможно, и нет. В этом надобно разобраться. Если нет — то была мудрая предосторожность. «Власы — единая краса», — говорит Arbiter Elegantiarum[204] и сравнивает голую голову с грибом[205][206]. Голова без волос, говорит Овидий, что поле без травы, что безлиственный куст[207]. Сама Венера, покажись она ему с голой головой, не пленила бы Апулея[208][209], и я с ним согласен. Муж у Менандра[210][211] в припадке ревности бреет жене голову; увидев, что он наделал, он в отчаянии кидается
