Путешествия без карты - Грэм Грин

Интересно, возмутил бы их роман еще сильнее, если бы они узнали, что мною двигала не ненависть, а любовь? До войны ни один город не был мне так дорог, как Брайтон, — ни Лондон, ни Париж, ни Оксфорд. Я помню, как шестилетним ребенком приехал отдыхать туда с теткой после болезни желтухи, кажется. Именно тогда я впервые попал в кино, разумеется немое, и картина, которую я тогда увидел, покорила меня навсегда. Это была «Софья Кравонская», по роману Энтони Хоупа, — история судомойки, ставшей королевой. Когда судомойка вела через горы армию, чтобы сразиться с мятежными генералами, пытавшимися отобрать трон у ее умирающего мужа, войска шли за ней под аккомпанемент фортепьяно, на котором играла пожилая дама, и стук клавиш ее расстроенного инструмента жил в моей памяти гораздо дольше, чем многие другие мелодии, равно как и серый плащ молодой королевы. С тех пор Балканы сделались Кравонией, страной неисчерпаемых возможностей, и много лет спустя я ехал не через Карпаты, как было написано в атласе, а через Кравонию. Я всегда мечтал написать такую же возвышенную, романтическую историю, чтобы она внушала в юности надежды, не выдерживающие испытания жизнью, и чтобы в старости к ней возвращались снова, спасаясь от печальной реальности. «Брайтонский леденец», как и все мои книги, был всего лишь бледным оттиском с Кравонии, и в то же время, это, на мой взгляд, один из лучших написанных мной романов.

Почему же многое из того Брайтона, который я знал, не вошло в Брайтон вымышленный? Я собирался описать его правдиво, но мои герои каким‑то образом включили Брайтон, который помнил я, в свое сознание и изменили всю картину (никогда больше я не был так порабощен собственным вымыслом). Возможно, их Брайтон действительно существовал, но от моего в книге остался только один персонаж, бедный, отчаявшийся мистер Превит, с грустной завистью взирающий на «маленьких машинисток, идущих мимо с маленькими чемоданчиками» (мне кажется, никто не заметил в этой фразе эха Беатрисы Поттер), — тот самый мистер Превит, или чуть другой, который обратился ко мне декабрьским вечером десятью годами раньше. Помню звук его голоса, зазвучавшего под навесом на набережной. Ледяной ветер разглаживал тонкую, светящуюся полоску прибоя. Было очень темно, и я не заметил, что под навесом есть кто‑то еще. «Знаете ли вы, кто я? — раздался печальный голос. — Я Старый Мавр, — продолжал он, назвавшись тем безымянным астрологом, чьи предсказания появляются по сей день. — Я живу в подвале, я сам пеку себе хлеб». И застенчиво, потому что я не понимал его: «Календарь, понимаете, я пишу Календарь».

Глава 3

1

Любопытно перечитывать заметки о собственном прошлом, написанные — кем? Не мной, конечно. «Я» сорокалетней давности — это не теперешний «я», и свою собственную книгу «Дороги беззакония» я воспринимаю как чужую. Слишком многие события, о которых там говорится, ушли на дно моего подсознания, слишком многое я едва помню, как обрывки романа, который читал в молодости. И все же «Дороги беззакония» не роман, а всего лишь мои впечатления о маленькой части Мексики в определенный промежуток времени (весна 1938 года), вскоре после того, как в стране, которой правил президент Кальес, именем революции были учинены гонения на религию, равных которым мир не знал с елизаветинских времен. В Табаско и Чиапе они продолжались. Это факты, говорю я себе. Все это случилось наяву со мной или с тем давно умершим человеком, у которого в паспорте стояло то же имя, что и у меня.

Мексика тоже изменилась, хотя, пожалуй, не в главном — жестокость, несправедливость, насилие остались прежними. Наверное, все успешно начавшиеся революции, какие бы светлые цели они ни преследовали, рано или поздно предают себя, но мексиканская революция была ложью с самого начала. Лет двенадцать назад я снова оказался в Мехико по пути в Гавану и специально проехал через новый пригород, где живут богачи, — самый дорогой дом принадлежал начальнику полиции. Это была Мексика, которую я узнал сразу же, как сразу же узнал страшную нищету рядом с американскими отелями и магазинами для туристов. Мексиканское правительство делало вид, что поддерживает Кубу, разрешив воздушное сообщение между Мехико и Гаваной, но практически улететь можно было только в один конец. Очутившись на Кубе, вы почти не имели шансов получить транзитную визу обратно в Мехико. Таким способом тогда старались уменьшить число американских студентов, нелегально летавших на Кубу, — в Штаты им приходилось возвращаться дорогим и кружным путем через Мадрид. Применялся и другой способ. Когда пассажир проходил иммиграционный контроль, щелкал фотоаппарат, и фотография каждого, кто летел в Гавану, оказывалась в архивах ЦРУ и ФБР. После долгих дебатов мексиканское посольство в Гаване нехотя выдало мне транзитную визу в Мехико, действительную всего на двое суток. В самолете было двадцать четыре пассажира, но меня продержали на иммиграционном и таможенном контроле три часа. (Таможенный офицер тщательно проверил каждую страницу в «Дэвиде Копперфилде».) Так мексиканское революционное правительство одной рукой «поддерживало» Кастро, а другой помогало американским властям. Во время короткой остановки, когда мы выпивали вечером с моим другом–мексиканцем, он сказал: «Тебе ничего не пришлось бы менять в своей книге. Все осталось по–прежнему».

Я не собирался писать о религиозных преследованиях никакой другой книги, кроме той, что заказал мне издатель. Даже после возвращения домой я не думал, что из пережитого в Мексике получится роман «Сила и слава». Пока я был там, мои мысли были заняты «Брайтонским леденцом», корректуру которого я правил, а когда я возвращался в Европу, ехавшие со мной на немецком корабле франкистские добровольцы уже сделались, вероятно, первым звеном в цепи идей, которые привели меня в конечном итоге к «Тайному агенту». Разумеется, перечитывая «Дороги беззакония» теперь, я без труда нахожу в ней многих героев «Силы и славы». Старый шотландец доктор Роберто Фитцпатрик, которого я встретил в Вилья–Эрмосе, с его драгоценным скорпионом в маленькой стеклянной бутылке, был кладом, который нежданно–негаданно находит счастливый путешественник. Рассказывая мне историю своей жизни, он упомянул о добром, жалком падре Рее из Панамы, о его жене, дочери и мышах — не скорпионе, — живших в стеклянной лампе. Как видите, это доктор навел меня на след отца Хосе из моего романа. Возможно, он указал мне и путь в Панаму, который я проделал только через сорок лет, зато был щедро вознагражден. Но самое главное — он подарил мне человека, героя «Силы и славы». Я спросил его о том священнике из Чиапа, которому удалось бежать. «О, — сказал он, — у нас таких называют «пьющий падре»». Когда доктор принес ему крестить одного из своих сыновей, священник был пьян и настаивал на том, чтобы ребенка назвали Бригиттой. «Бедняга, он был малость не в себе».

Еще раньше на борт моего ужасного парохода во Фронтере, где должен был начаться роман, поднялся другой его персонаж — зубной врач, которого я назвал мистером Тенчем, — в этом Богом забытом портовом городке он зарабатывал себе на жизнь золотыми пломбами. На самом деле мистер Тенч был не англичанин, а американец. Он был женат на мексиканке, приходившейся родственницей губернатору штата, и сел на пароход, чтобы сбежать от жены и детей. В Вилья–Эрмосе он укрылся в моей гостинице — другой там, скорее всего, не было, — но через несколько дней семья устроила ему в коридоре засаду. Ходил он в шапочке яхтсмена, не снимая ее даже за обедом, который прерывал, если в горле у него застревала рыбья кость или кусочек хряща, быстро и ловко изрыгая ненужное на пол. Время от времени он прикладывался к бутылке с оливковым маслом, поскольку оно полезно для здоровья. Его не нужно было «додумывать», он так же естественно вошел в «Силу и славу», как и в «Дороги беззакония», и, листая ее страницы, я все время натыкаюсь на персонажей, о которых забил. Они подмигивают мне со страниц книги и с иронией говорят: «Ты в самом деле считал, что придумал нас?» Вот добродушный и продажный начальник полиции в Вилья–Эрмосе, а в деревне Яхалон мне повстречался «метис с курчавыми бачками и двумя желтыми клыками в углах рта. Он был омерзительно веселым и бессмысленно хохотал, обнажая беззубые десны. На нем была раскрытая на груди тенниска, и он чесался, запустив под нее руку». После того как я провел в его обществе неделю, я уже не мог расстаться с ним, и он стал Иудой в моей истории. Да и Леры, добрые лютеране Леры — не плод моего воображения. Вот они дают приют усталому путешественнику — точно так же, как потом пьющему падре. Как же мало остается в моем романе выдуманных персонажей, если не считать главных героев: священника и лейтенанта полиции. Когда я начинал писать «Силу и славу», то просто снабдил реальных людей, с которыми сталкивался во время путешествия, взаимоисключающими судьбами.