Путешествия без карты - Грэм Грин

Это было путешествие, которое мне не хотелось бы совершить еще раз. Три дня я ехал верхом на муле из Яхалона через горы Чиап, не подозревая, что иду по следам падре Хосе, бегущего от лейтенанта, прежде чем добрался до Лас–Касаса, города, распластавшегося под горами в конце тропы, по которой ступал мой мул. В Табаско все церкви были разрушены. Здесь же они были целы и даже открыты, но священникам запрещалось входить в них, а поскольку шла Страстная неделя, то службу в них служили индейцы с гор, пытавшиеся вспомнить, чему их учили. Я слышал искаженные обрывки латинских выражений, видел странные, необрядовые жесты. В этом городе мне, пожалуй, было еще тяжелее, чем в Вилья–Эрмосе: он был наводнен чванливыми pistoleros, любой из которых мог бы стать моделью моего начальника полиции, и невозможно было пройти вечером по plaza 1, чтобы не нарваться на оскорбление, или заказать выпивку в cantina 2, чтобы не получить отказ, — после национализации нефтяных компаний отношения с Англией были прерваны.

1 Площади (исп.).

2 Кафе (исп.).

Вот так накапливается материал для романа: без ведома автора, чаще всего с трудом, через усталость, боль или даже страх.

Мне кажется, что «Сила и слава» — единственный роман, идея которого мне была заранее известна, в «Сути дела» Уилсон сидел на балконе во Фритауне, следя за идущим по улице Скоби, когда я еще не понимал, что Скоби развращен жалостью и что в этом его проблема. Но меня всегда, даже когда я был совсем мальчишкой, раздражали скандальные истории о католических священниках из глухих деревень, которые любили рассказывать туристы (у этого была любовница, тот беспробудно пил), потому что протестантские учебники истории внушили мне правильное представление о том, во что верят католики, и уже тогда я понимал разницу между человеком и должностью. Теперь, много лет спустя, я, католик, оказавшийся в Мексике, читал и слушал скандальные истории о коррупции, которая якобы и вызвала гонения на церковь, начатые Кальесом и продолженные его преемником и соперником Карденасом, но я также сам видел, как вопреки гонениям возрождались мужество и чувство ответственности, — я видел искреннюю веру крестьян, которые молились в церквах, где не было священников, я бывал на мессах, где не звонили в колокольчик, боясь, что его услышат полицейские. Я не находил честности и идеализма лейтенанта из «Силы и славы» у полицейских и pistoleros, с которыми мне приходилось сталкиваться — я вынужден был придумать его в противовес падшему священнику: идеалист–полицейский душил жизнь из самых лучших побуждений, пьющий священник продолжал ее творить.

«Сила и слава» принесла мне больше удовлетворения, чем какая‑либо другая написанная мной книга, но успеха ей пришлось дожидаться десять лет. Ее первый тираж в Англии был три с половиной тысячи экземпляров, всего на тысячу больше, чем тираж моего первого романа, опубликованного одиннадцатью годами раньше, к тому же она появилась в магазинах примерно за месяц до того, как Гитлер напал на Нидерланды. В Соединенных Штатах она вышла под трудным и сбивающим с толку названием «Лабиринтовые тропы», которое чем‑то прельстило издателей (если я не ошибаюсь, было продано две тысячи экземпляров). Послевоенный успех «Силы и славы» во Франции, которым я обязан Франсуа Мориаку, написавшему лестное для меня предисловие, сделал ее уязвимой перед двумя силами: Голливудом и Ватиканом. Джон Форд поставил благочестивый фильм «Беглец», который я так и не смог принудить себя посмотреть, с безупречно честным священником и абсолютно развращенным лейтенантом (он даже сделался отцом дочери священника), а успех романа во французских католических кругах был уравновешен гневом французских епископов, дважды оповещавших о нем Рим. Примерно через десять лет после публикации кардинал архиепископ Вестминстерский прочел мне письмо Святейшей канцелярии, осуждавшей роман за «парадоксальность» и за «показ чрезвычайных обстоятельств». Вечная бдительность вот цена свободы, даже внутри церкви, но я сомневаюсь, что тоталитарное государство (неважно, левое или правое), с которым любят сравнивать католическую церковь, поступило бы со мной так же мягко, как она, когда я отказался переделывать книгу под казуистическим предлогом, что передал авторское право своим издателям. Публичного осуждения не последовало, и история с «Силой и славой» была предана тихому забвению, которое церковь мудро приберегает для незначительных событий. […]

2

Сейчас мне кажется невероятным, что в молодости я мог написать роман за девять месяцев, но шесть недель… Мне понадобилось всего шесть недель, чтобы в 1938 году, после возвращения из Мексики, написать «Тайного агента». События в нем происходили на фоне гражданской войны в Испании, а торопился я из‑за Мюнхенского соглашения. В то время, когда на окраинах Лондона рыли окопы, когда наших детей эвакуировали в деревни и они ехали в чужие дома с противогазами в маленьких картонных коробках, многие из нас вступили в загадочную организацию, именовавшуюся «Офицерский боевой резерв», которая вербовала представителей свободных профессий, журналистов, банковских служащих и Бог знает кого еще… Когда я пишу «загадочную», то хочу сказать, что мотивы создания резерва были загадочны, как силы природы. Боевым он быть перестал, но резервом остался. Окопы рыть бросили, дети вернулись домой, но многих из нас не покидало тревожное чувство, что, когда начнется война — а это был вопрос месяцев или немногих лет, — мы через день или неделю после ее объявления очутимся в армии, а нашим семьям не на что будет жить.

Я тогда корпел над «Силой и славой» и понимал, что денег эта книга не принесет. Жена и двое моих детей не могли существовать на доходы с одного антибестселлера, пока я тешил бы свое самолюбие в армии.

Вот почему я задался целью как можно скорее написать еще один боевик, занимаясь им по утрам и оставляя день на «Силу и славу», которая продвигалась с трудом. Чтобы работать в спокойной обстановке, не отвлекаясь на телефонные звонки и детский крик, я снял студию на Мекленбург–сквер, очаровательной площади, окруженной зданиями восемнадцатого века, но почти все они, включая и дом, где помещалась моя студия, через два года взлетели на воздух.

Теперь, когда у меня появилось место для работы, мне не хватало только идеи. Единственное, что было у меня в голове, — это начальная сцена, когда на пароходе, пересекающем канал, встречаются агенты–соперники (я назвал их Д. и Л., чтобы не «привязывать» конфликт между ними к конкретным странам), да еще, пожалуй, смутное желание сделать из современного боевика легенду — рассказать, как превращается в охотника тот, на кого идет охота, как отчаянно защищается от врагов миротворец, как учится любить справедливость испытавший на себе несправедливость. Но каким образом перевести эту легенду на сегодняшний язык, я не знал.

В первый и последний раз в жизни я стал принимать бензедрин. Шесть недель подряд я начинал день с таблетки, а в полдень проглатывал вторую. Каждое утро я садился работать, понятия не имея, куда сюжет повернет сегодня, и каждое утро как заведенная машина писал две тысячи слов вместо своей обычной нормы, пятисот. Днем я переключался на «Силу и славу», которая плелась все тем же черепашьим шагом, не обращая внимания на бойкого, молодого собрата, который так уверенно опережал ее.

«Тайный агент» — одна из немногих моих книг, которые я перечитывал, не совершая над собой насилия — возможно, потому, что на самом деле она не моя. Я писал за какого‑то другого, призрачного писателя. Д., благородный агент и специалист по романской литературе, как и Форбс, урожденный Фуртштейн, столь же благородный любовник, — не мои персонажи. Книга продвигалась быстро, потому что я не сталкивался со своими обычными техническими проблемами — я и впрямь работал за того старого писателя, которому предстояло умереть чуть раньше, чем моя студия разлетелась на части. Но с благодарностью вспоминая этот достойный призрак, я хочу сказать в его оправдание, что боевик удался ему лучше, чем самому Форду Мэдоксу Форду, когда тот попробовал себя в этом жанре, написав «Vive Le Roy» 1. […]

1 «Да здравствует король!» (фр.).

Кое‑что мне в «Тайном агенте» нравится, например проблемы, возникающие перед агентом, которого мучает совесть он лишился доверия партии и понимает, что его товарищи правы, не доверяя ему. В моей книге это были проблемы, с которыми сталкивается коммунист (хотя у Д. и не было партийного билета). Писатель–католик не может не сочувствовать хоть немного любой искренней вере, и я был рад, когда через двадцать с лишним лет Ким Филби процитировал мой роман, объясняя свое отношение к сталинизму. Это как бы доказывало, что я был недалек от истины, хотя в то время, когда я писал «Тайного агента», я ничего не знал о разведке. […]