Пушкин и его современники - Юрий Тынянов

* "Для немногих" - намек на придворное издание Жуковского "Для немногих" (1817 г.); курсив автора; в упоминании об "архитравах, колоннах" - может быть намек на известную обмолвку П. А. Вяземского о "барельефах" в статье об Озерове, подхваченную в свое время Катениным - см. "Письма П. А. Катенина к Н. И. Бахтину", стр. 171.

** В особенности любопытно указание на восточную литературу, на Гафиса, Саади, Джами, "которые ждут русского читателя". Здесь, отчасти, сказалось на Кюхельбекера влияние Гёте ("West-Цstliche Divan"); подробный конспект прозаического аппарата этой книги сохранился в черновой тетради Кюхельбекера (хранится в Пушкинском доме при Академии наук СССР). Не обошлось здесь, вероятно, и без прямого влияния Грибоедова.

Центральным пунктом статьи является вопрос о самобытности поэзии. Самым тяжелым грехом русской поэзии Кюхельбекер считает неразборчивое подражание иноземным образцам. Соглашаясь с тем, что "влияние немецкой словесности было для нас не без пользы, так, напр., влиянию оной обязаны мы, что теперь пишем не одними александринами и четырехстопными ямбическими и хореическими стихами", указывая, что уже если подражать, то для подражания есть более достойные образцы, чем те, которым подражали до сих пор, Кюхельбекер, однако, считает синонимами понятия "романтизм" и "народность". (Понятно поэтому, что Пушкин, для которого вопрос о романтизме сочетался главным образом с вопросом о новых поэтических жанрах и который был против статических определений романтизма, говорил, что о романтизме "даже Кюхельбекер врет".) [157]

Главные недостатки Жуковского и Батюшкова Кюхельбекер видит в их подражательности и называет их мнимыми романтиками.

В статье неоднократно упоминается Пушкин. Так, Кюхельбекер утверждает, что "печатью народности ознаменованы какие-нибудь 80 стихов в Светлане и в Послании к Воейкову Жуковского, некоторые мелкие стихотворения Катенина, два или три места в Руслане и Людмиле Пушкина", но тут же дает строгий отзыв о "Кавказском пленнике" и элегиях Пушкина, в которых даны "слабые и недорисованные", "безымянные, отжившие для всего брюзги", скопированные с Чайльд-Гарольда.

Кончает Кюхельбекер обращением, которое всю статью адресует непосредственно к Пушкину: "Станем надеяться, что, наконец, наши писатели, из коих особенно некоторые молодые одарены прямым талантом, сбросят с себя поносные цепи немецкие и захотят быть русскими. Здесь особенно имею в виду А. Пушкина, которого три поэмы, особенно первая, подают великие надежды".

Многое высказанное в статье носилось в воздухе: и толки о народности, и нападки на направление, которое дал русской лирике Жуковский; самые характеристики Шиллера, Байрона, Горация, столь смелые в устах русского критика, были новы только в устах русского: так, А. И. Тургенев указал, что эпитет "недозрелый" был дан Шиллеру Тиком; * так, эпитет "прозаического" дан Горацию уже в "Эстетике" Бутервека (изд. 1808 г.), изучавшейся в лицее, и т. д. Самая проповедь оды была в значительной степени подготовлена наличием архаистической теории. И все-таки статья была нова резкостью суждений, независимостью тона. Вскоре завязалась полемика, вначале вялая. Мы обойдем молчанием выпады Воейкова в "Новостях литературы" [158] и вялые возражения П. Л. Яковлева в "Благонамеренном". [159] Полемика разгорелась главным образом между Кюхельбекером и Булгариным и была вызвана самим Кюхельбекером. Критика Булгарина была вначале благожелательна; он встретил первую часть "Мнемозины" решительными комплиментами ** и в своей полемике против статьи не пошел дальше самых общих возражений. Они сводились к нескольким несложным пунктам. Во-первых, Булгарин протестовал против "требования г. Сочинителя, чтобы все наши: поэты сделались лириками и воспевали одну славу народную"; во-вторых, он протестовал против обвинений Кюхельбекера, относящихся к первостепенным поэтам, и целиком переносил их на поэтов второстепенных и подражателей; далее, он возражал против характеристик Шиллера, Горация, Байрона. *** Кончил он статью в очень сочувственном тоне. Объясняется это, должно быть, авторитетом Грибоедова.

* Остафьевский архив, т. III, стр. 69. Эта характеристика принялась в литературе. Ср. Вяземский, "Деревня", 1827 г. (обращение к Шиллеру):

Влечешь ли ты и нас в междоусобный бойНезрелых помыслов.

Ср. также Катенина: "Чему дивятся в уродливых произведениях недозрелого Шиллера" ("Письма П. А. Катенина к Н. И. Бахтину", стр. 143).

** "Литературные листки", СПб., 1824, № 5 и 15.

*** В особенности должен был задеть "просветителя" Булгарина эпитет Горация "прозаический": в 1821 г. вышли переводы Булгарина из Горация, сплагиированные им, впрочем.

Более того, Булгарин даже проводит в следующем номере "Литературных листков" те же идеи. В его статье "Литературные призраки", написанной в драматической форме (обычной для критического фельетона того времени и в особенности характерной для Булгарина), Архип Фаддеевич - лицо, представляющее автора, - в разговорах с литераторами Талантиным, Лентяевым, Неучинским, Фиялкиным и Борькиным нападает на современные элегии и затем, повторяя Кюхельбекера, дает совет обратиться к восточным литературам, которые "тем занимательнее для русских, что мы имели с древних времен сношения с жителями оного". *

* См. "Литературные листки", 1824, № 15, стр. 77; № 16, стр. 106: "... ваши элегии, почтенные господа, выбранные по стишку из французских стихотворцев, похожи на французскую фарсу "Отчаяние Жокриса"... или на жалобы мальчика, поставленного в угол за шалость". ("Литературные листки", 1824, № 16, стр. 103). С булгаринским пассажем о восточной литературе ср. у Кюхельбекера: "Россия по самому своему географическому положению могла бы присвоить себе все сокровища ума Европы и Азии" ("Мнемозина", 1824, ч. II, стр. 42.) Под именем Талантина, в уста которого вложены все эти слова, Булгарин вывел Грибоедова; Грибоедов, как известно, ответил на это письмом, в котором отказывался от дружбы с ним, с Булгариным, за рекламный тон статьи, а может быть, и за вульгаризацию его взглядов. (См. Полное собрание сочинений А. С. Грибоедова, под ред. И. А. Шляпкина, т. I. СПб., 1889, стр. 192-193; 370-376.) Из этого можно заключить, насколько литературные взгляды Кюхельбекера были тесно связаны со взглядами Грибоедова и служили выражением общих взглядов архаистов.

Но Кюхельбекер желал не полувозражений, а настоящей журнальной полемики; кроме того, он вовсе не желал видеть Булгарина, принадлежавшего к "просветительному" поколению русской журналистики и стремившегося играть в Петербурге роль русского Николаи, в числе восприемников его литературных идей. В III части "Мнемозины" он поместил полемический "Разговор с Ф. В. Булгариным"; эта статья написана в форме драматического диалога, пародирующей обычную для Булгарина форму критических фельетонов; пародия достигнута тем, что действующим лицом диалога является сам Булгарин под своей фамилией. Статья эта представляет дальнейшее развитие и углубление положений, легших в основу первой, особенно в части, касающейся характеристик Шиллера, Байрона и др.; на упреки Булгарина в том, что Кюхельбекер всем видам поэзии предпочитает одну лирику, Кюхельбекер отвечает: "Мне никогда в голову не приходило предпочесть эпической или драматической поэзии ни оду, ни вообще поэзию лирическую": он подчеркивает, что вовсе не стремится к полному уничтожению элегии и послания, а только видит в них второстепенный жанр. "Я только сетую, что элегия и послание совершенно согнали с русского Парнаса оду; в оде признаю высший род поэзии, нежели в элегии и послании".

Здесь же была помещена резкая статья Одоевского "Прибавление к разговору с Ф. В. Булгариным". [160] "Мнемозина" вызывала на бой. Вскоре журнал Булгарина занял непримиримую полемическую позицию по отношению к Кюхельбекеру и в особенности к Одоевскому.

В № 21 и 22 "Литературных листков" появилась статья резкая и содержательная. Автор (подписавшийся -ий -ов, Василий Ушаков) спорит против основных положений Кюхельбекера: "Правда, что не все роды равно хороши, но нельзя не признать, что кроме скучного, все хороши... Есть также люди, которые утверждают, что Буало сказал правду, что известный сонет Дебаро действительно стоит Шапеленевой поэмы; что элегия "Умирающий Тасс", состоящая из 150 стихов, лучше длинной Россияды, что отважность предпринять создание такой эпопеи, каковы Освобожденная Москва или Петрияда, не взвешивает даже ни одной шарады из "Дамского журнала", и, наконец, что толпе русских простительнее считать законодателем Буало, нежели г. Кюхельбекера". Указание на причины, способствовавшие упадку словесности, дало возможность Ушакову задеть Кюхельбекера и Одоевского как представителей нового направления. Одну из причин этого упадка он усматривает в том, что "раболепные приверженцы Феории... налагают тяжкие оковы на гений. Сердце их делается не чувствительным к изящному; они не пленяются им, но хладнокровно поверяют по масштабу эстетики. Попадется ли им новое хорошее стихотворение, они не восхищаются его достоинствами, но, по словам почтенного издателя "Сына отечества", вытаскивают из него стих за стихом и анатомят перочинным ножиком". Желая стать на почву фактов, Ушаков пробует выяснить, о какого рода одах говорит Кюхельбекер, и приходит к заключению, что Кюхельбекер советует писать торжественные оды, что дает повод вспомнить "Чужой толк" Дмитриева.