Худшее из зол - Мартин Уэйтс

Принесли основное блюдо. Они с благодарностью за возможность сделать паузу налегли на еду. Оба в основном молчали. И думали.

Трапеза закончилась. Официантка убрала тарелки, предложила сладкое, от которого они отказались. Выпили кофе.

— Прости меня, пожалуйста, — произнесла наконец Мария.

— Нет, это моя вина. За многие месяцы ты первый человек, с которым я по-настоящему разговариваю. — Он покачал головой и вздохнул. Хотел что-то сказать, но не сумел. — Это я должен у тебя прощения просить. Мы ведь когда-то были… друзьями.

— Мы и сейчас друзья.

Они замолчали. В динамиках зазвучал саксофон Джона Колтрейна.

Принесли счет, Мария расплатилась карточкой редакции. Они встали. Донован дотронулся до ее руки — она даже вздрогнула.

— Давай прогуляемся? — предложил он.

Дождь закончился, измотав город, но зато теперь улицы сверкали чистотой.

Стояла тихая ночь, в воздухе пахло зимой. На небе ни облачка и светили настоящие звезды. Донован и Мария пошли вдоль пристани. Навстречу попадались веселые подвыпившие компании — все-таки суббота. Рядом плескался Тайн, волны шелестели, мягко ударяясь о берег. Они шли очень близко, случайно касаясь друг друга и при этом не отстраняясь. Они почти не разговаривали, после того как вышли из ресторана.

Не только река имеет подводные течения.

Они шли в сторону, противоположную от гостиницы, любуясь береговой линией Гейтсхеда — «Хилтоном», гигантской гусеницей музыкального центра, Балтийским центром современного искусства, мостом Тысячелетия, купавшимися в ночной иллюминации.

— Здесь, наверное, все изменилось? — сказала Мария.

— Да, очень. Я будто вернулся в совершенно другой город. Когда я был мальчишкой, все здесь было иначе. Кто бы мог тогда подумать, что мукомольная фабрика станет художественной галереей? Или что старые складские помещения превратятся в отель «Мэлмэйзон»? Все кругом меняется. Ничто не стоит на месте.

Они остановились, глядя на мириады огней на реке. Он украдкой взглянул на Марию.

— Вместо города шахт и доков — культурный центр. Высокие технологии. Таков сегодняшний Ньюкасл да и, что говорить, весь Нортумберленд.

— Знаешь, — сказала она, стараясь понять, куда он смотрит, — я хочу тебе сказать… О том, что произошло в ресторане. Это было… Я не должна была так…

Донован взял ее за плечи, развернул к себе:

— Давай об этом не вспоминать.

Они смотрели друг на друга не отрываясь.

— Все меняется, — сказал он.

— Ничто не стоит на месте, — повторила она его слова.

Они поцеловались. Потом еще. И еще.

Под ними шелестел волнами Тайн. А сверху глядели настоящие, а не искусственные звезды.

12

Наступило воскресное утро, но ему все равно пришлось выезжать из дома. Слава богу, дождя не было, и он довольно быстро добрался до модного гольф-клуба в небольшом городке Понтеленд.

Под громкое пение Эми Уайнхаус из дебютного альбома он поставил «ягуар» на парковку — машина смотрелась под стать припаркованным тут же «бумерам» и «мерсам». Кинисайд удовлетворенно хмыкнул, закрыл салон, вытащил из багажника набор дорогих титановых клюшек (конечно, самых лучших!) с кожаными ручками, уложил в специальную сумку; сумку, как положено, поставил на тележку и повез в сторону игрового поля.

На нем был яркий дорогой костюм для игры в гольф — настоящий дизайнерский, а не какой-то там самострок. В нем, по его собственному мнению, он смотрелся отлично. Было очень холодно — хорошо, что он все-таки догадался надеть теплое белье.

Он глянул вверх: небо обложили свинцовые тучи. Настроение тут же испортилось — такие же темные серые тучи проникали в душу. Он вздохнул: с этим определенно надо что-то делать.

Под ногами хлюпала грязная жижа, оставляя следы на дорогих ботинках, ноги промокли. Он выругался про себя.

Еще в юности, когда он стремился вырваться из вонючего ньюкаслского квартала в Вест-Энде, где он вырос, и лелеял самые честолюбивые мечты, он считал гольф воплощением благополучия, богатой и счастливой жизни. Ему в конце концов удалось оказаться на более высокой ступеньке социальной лестницы, и до недавнего времени он неоднократно испытывал ощущение счастья от принадлежности к касте избранных, но сейчас с ужасом думал о своих, пусть редких в последнее время, вылазках в гольф-клуб.

Нет, надо относиться к этому как к обязанности платить налоги, и тогда все будет проще: налоги — дело святое, куда от них денешься! Подошел срок очередного платежа — извольте раскошеливаться.

Его не подождали — игра была в самом разгаре. Он пошел в их сторону, неосознанно замедляя шаг. Они его заметили, но даже не кивнули, словно вообще не знали.

— Без меня начали, — Кинисайд придал голосу бодрости, которой не чувствовал.

— Решили, что ты не расстроишься. — Говоривший был чуть старше Кинисайда — слегка за сорок. Коротко постриженные седеющие волосы; костюм (правда, скромнее, чем на Кинисайде) сидел на нем как влитой и подчеркивал, что он в хорошей форме.

Полковник Палмер. Его начальник.

Палмер сконцентрировался, ударил по мячу — мяч описал красивую дугу и приземлился в основной зоне.

— Хороший удар, — заметил второй.

— Да, отличный, — эхом отозвался Кинисайд.

Палмер улыбнулся в ответ на оценку второго и не обратил внимания на то, что сказал Кинисайд.

Второй был крупнее Палмера, с коротким стального цвета ежиком на голове. Он был старше его и толще, как заплывший жиром боксер. Кинисайду было известно, чем он занимается, — многие сотрудники полиции Ньюкасла об этом знали. Кинисайд также знал, что только благодаря могуществу этого человека его доходный подпольный бизнес процветает. А еще потому, что Кинисайд рассказывает ему о конкурентах.

Толстый размахнулся. Удар оказался менее удачным, чем у Палмера, но никто не осмелился признать это вслух.

Подошла очередь Кинисайда. Палмер и толстый всем своим видом демонстрировали нетерпение. Кинисайд ударил, и они все вместе пошли по площадке.

— Как идут дела? — поинтересовался Палмер.

Кинисайд не знал, что ответить. Сказать, что хорошо, — увеличат мзду, сказать нет — заставят вкалывать еще больше.

— Неплохо, — сказал он уклончиво.

— Отлично, — произнес Палмер, глядя вдаль. — Надеюсь, принес?

Не останавливаясь, Кинисайд вытащил из сумки завернутый в полиэтилен сверток и отдал боссу, такой же передал второму.

— Что еще? — потребовал толстый грубо. Голос напоминал скрип напильника о твердое неподатливое дерево.

Кинисайд пересказал ему то, что узнал от Майки Блэкмора и других своих информаторов. Тот слушал с бесстрастным выражением лица.

— Хорошо. Ценная информация.

Они вернулись к игре, снова игнорируя Кинисайда. Снова нетерпеливо потоптались на месте, потом, не дожидаясь, когда он ударит по мячу, пошли вперед.

Кинисайд кипел от негодования. Особенно злило, что Палмер поступал так абсолютно сознательно. Всегда приглашал куда-нибудь, брал деньги, пользовался его информацией, но при этом относился к нему свысока. Чтоб не забывал свое место.

Так, и никак иначе.

Он оглянулся — спутники ушли далеко вперед.

Он не стал вытаскивать из сумки очередную клюшку и поплелся за ними.

Кинисайд ехал домой в Нортумберленд.

Порылся в дисках, нашел незнакомый — возможно, оставила жена.

Элтон Джон запел о жизненных препятствиях, барьерах и границах.

Он вздохнул.

Границы, рамки, препятствия, барьеры — в них история всей его жизни: границы, которые нужно пересекать, рамки, за которые приходится выходить, препятствия и барьеры, которые встают на пути.

Палмер не упускает возможности напоминать, что он не входит в его круг и никогда не войдет.

Он вырос в западной части Ньюкасла — Вест-Энде, ненавидел это место и еще ребенком мечтал оттуда сбежать, но мог это сделать, только отправившись служить в полицию или армию. Служба в армии не прельщала — пришлось довольствоваться полицией. Он очень постарался туда попасть, тогда и перешел первые границы.

Став полицейским, заработал с двойным усердием, доказывая свою состоятельность. За короткое время стал инспектором сыскного отдела. Его откомандировали в полицейский участок Вест-Энда. Наверху решили, что там ему будет легче работать, потому что жители, хорошо зная, что он из их среды, будут его уважать и вести себя соответственно.

Приказ есть приказ — он его выполнил, но к бывшим соседям не испытывал ничего, кроме отвращения. Они символизировали барьер, который ему удалось преодолеть. Он ни за что на свете не хотел снова попасть в их число. Он женился. Сюзанна принадлежала к более высокому социальному кругу и была невероятно, до болезненности, честолюбива. Они прекрасно дополняли друг друга.