Колыма - Том Роб Смит

Пять сотен заключенных составляли самую малочисленную партию из всех, какие когда-либо приходилось охранять Генриху. При Сталине в это время года корабль перевозил бы в четыре раза больше узников, чтобы хоть как-то разгрузить пересыльные лагеря, переполненные за зиму, когда арестантские поезда привозили все новые партии зэков, а корабли стояли на якоре. Навигация в Охотском море начиналась лишь после таяния льдов, но к октябрю оно замерзало снова. Начатое не вовремя плавание грозило закончиться во льдах. Генрих слышал жуткие истории о кораблях, вышедших в море поздней осенью или ранней весной. Не имея возможности добраться до пункта назначения или вернуться назад, охранники уходили по льду, волоча за собой сани с продовольствием, нагруженные консервами и сухарями, бросив осужденных на произвол судьбы. Запертые в железном чреве корабля, они умирали от холода или голода — и смерть становилась для них избавлением.

Но теперь заключенным не позволяли голодать или мерзнуть. Их перестали расстреливать толпами без суда и следствия, сбрасывая тела за борт, в море. Генрих не читал секретного доклада Хрущева, в котором тот заклеймил Сталина и издержки ГУЛАГа. Он испугался. Поговаривали, что это было сделано для того, чтобы выявить контрреволюционеров: дескать, они отбросят всякую осторожность и присоединятся к критике, а их потом арестуют одним махом. Но Генрих не верил в заговор: перемены были настоящими.

Долговременная практика безнаказанной жестокости и равнодушия сменилась неловким сочувствием. В пересыльных лагерях начался поспешный пересмотр приговоров. Тысячам заключенных, осужденных к пребыванию на Колыме, возвращали свободу столь же внезапно, как прежде лишали ее. И вот эти освобожденные люди (большинство женщин получили свободу по амнистии 1953 года) сидели на берегу, глядя на море и сжимая в руках полукилограммовую буханку черного ржаного хлеба, паек свободы, которого должно было хватить им до тех пор, пока они не доберутся до дома. Для многих дом находился за тысячи километров отсюда. Не имея ни личных вещей, ни денег, одетые в лохмотья, они смотрели на море, стараясь свыкнуться с мыслью о том, что могут встать и уйти и никто не будет стрелять им в спину. Генрих прогонял их с берега, словно докучливых чаек, советуя им вернуться домой, но при этом не представляя, как они это сделают.

Начальники Генриха вот уже несколько недель пребывали в панике, боясь предстать перед трибуналом. В попытке показать, что серьезные перемены коснулись и их самих, они пересмотрели правила содержания заключенных, подавая тем самым отчаянные сигналы Москве, что мода на справедливость не обошла их стороной. Генрих не встревал в споры и не высказывал своего мнения, скрупулезно выполняя полученные приказы. Если ему велят быть жестким с заключенным, он таким будет. Велят быть милым и вежливым — станет и таким. Со столь открытым детским личиком у него лучше получалось быть милым, чем жестоким.

«Старый большевик», который долгие годы перевозил тысячи политзаключенных, осужденных по 58 статье[14], мужчин и женщин, высказавших крамольные мысли, или оказавшихся не в то время и не в том месте, или водивших знакомство не с теми людьми, теперь получил особый груз: самых буйных и опасных преступников, в отношении которых все сходились на том, что они не заслуживают освобождения.

***

В кромешной тьме корабельного брюха «Старого большевика», среди вонючих тел пяти сотен убийц, насильников и воров, на узких и шатких деревянных нарах лежал Лев, упираясь плечом в борт. По другую сторону бесновалось бескрайнее море, и от бездны ледяной воды его отделяла лишь стальная пластина толщиной не больше ногтя его большого пальца.

Тот же день

Воздух был спертым и душным. Вдобавок его отравляли выхлопы старой паровой машины, работающей на угле и установленной в соседнем отсеке. Осужденные не имели к ней доступа, но исходящий от нее жар просачивался сквозь деревянную переборку, второпях добавленную к первоначальной конструкции корабля. В самом начале пути, когда в трюме стоял жуткий холод, узники дрались за место на нарах поближе к паровой машине. Через несколько дней, когда температура повысилась до невыносимой, те же самые заключенные устроили драку за места на самых дальних нарах. Разделенный на сектора узкими проходами, по обеим сторонам которых высились ряды деревянных нар, грузовой трюм превратился в пчелиный улей, населенный заключенными.

Лев занимал самую верхнюю койку, которую он завоевал и отстоял в жестокой драке. Главное ее достоинство заключалось в том, что она возвышалась над больными, занимавшими нижний ярус, и нечистотами, плескавшимися на полу. Чем слабее вы были, тем ниже вам доставалось место — узников словно просеяли через некий фильтр, устроенный в соответствии с теорией Дарвина. Лампы, на протяжении последних дней излучавшие тусклый красноватый свет, похожие на звезды, еле видимые в городском смоге, погасли из-за отсутствия керосина, и вокруг царила тьма столь кромешная, что Лев не видел пальцев руки, даже поднеся ее вплотную к глазам.

Они были в море уже семь суток. Лев тщательно отмечал дни, стараясь не сбиться со счета и по максимуму используя нечасто разрешаемые визиты в отхожее место, чтобы не потерять чувства времени. На палубе, под дулом наведенного на них пулемета, заключенные выстраивались в очередь, чтобы воспользоваться якорным клюзом, открывавшимся прямо в океан. Пытающиеся сохранить равновесие при сильной качке, подстегиваемые порывами ледяного ветра, сидящие на корточках или перебирающие ногами узники представляли собой ужасную и гротескную пантомиму. Кое-кто из заключенных, не в силах более сдерживаться, испражнялся прямо в одежду, а потом лежал в собственных экскрементах, ожидая, пока они не замерзнут, прежде чем вновь начать двигаться. Психологическое значение чистоты переоценить было невозможно. Человек мог запросто лишиться рассудка, проведя здесь, в трюме, всего несколько дней.

Лев утешал себя мыслью о том, что эти тяготы носят временный характер. Главной его заботой было сохранение завоеванного пространства. Многие заключенные ослабели после долгих месяцев, проведенных на этапах и в пересыльных лагерях, их мускулы стали дряблыми от бездействия и плохой еды, а мозг пасовал перед перспективой провести десять лет на рудниках. Лев же регулярно делал зарядку, стремясь поддерживать себя в форме и размышляя о том, как выполнить поставленную перед ним задачу.

После встречи с Фраершей на месте бывшего храма Святой Софии он вернулся в больницу, где ему сообщили, что операция прошла успешно и Раису ожидает полное выздоровление. Придя в себя после наркоза, она первым делом стала расспрашивать его о Зое и Елене. Видя, какая она бледная и слабая, Лев пообещал ей сделать все для освобождения их похищенной дочери. Раиса же, выслушав его рассказ о встрече с Фраершей, просто сказала:

— Спаси ее любой ценой.

***

Фраерша сосредоточила в своих руках власть над криминальной группировкой. Насколько Лев мог судить, она была не простой торпедой[15], а авторитетом, главарем. Члены преступной организации обычно презирали женщин. Они сочиняли песни о своей любви к матерям, убивали друг друга из-за оскорблений в их адрес, но не считали женщин равными себе. Однако каким-то образом жена священника, женщина, всю жизнь остававшаяся в тени своего мужа и помогавшая ему в карьере, сумела проникнуть в воровской мир. Еще более удивительным был тот факт, что она сумела подняться в нем на самый верх. Фраерша прошла ритуал посвящения: тело ее было покрыто татуировками, имя, данное ей при рождении, было забыто и заменено кликухой, воровским прозвищем.

Став неотъемлемой частью замкнутого и подчиняющегося строгой иерархии воровского мира, она, скорее всего, получала средства на свои операции от карманников и торгашей черного рынка. И если она изначально поставила себе целью отомстить, то следует признать, что союзников она подобрала себе правильно. Проникнуть в их ряды было невозможно, на это ушло бы слишком много времени — сотруднику правоохранительных органов пришлось бы прожить долгие годы под прикрытием, убивая и насилуя для того, чтобы заслужить доверие. Не то что бы государство не могло найти подходящего кандидата, нет — скорее, оно всегда считало уголовников досадной помехой. У преступников существовала своя, закрытая система поощрений и стимулов. Ни один из них не проявлял интереса к политике. Во всяком случае, так было до сих пор. До появления Фраерши.

Если бы Фраерша потребовала освободить своего мужа до того, как начала убивать, ее просьбу, быть может, и удовлетворили бы. После речи Хрущева пенитенциарная система погрузилась в хаос. Что касается двадцатипятилетнего приговора Лазарю, Лев мог бы добиться освобождения по состоянию здоровья или условно-досрочного освобождения. Впрочем, помешать этому могла бы вновь запущенная тем же Хрущевым антирелигиозная кампания. Но после этих убийств вести переговоры об освобождении Лазаря стало бессмысленно. О заключении какой-либо сделки не могло быть и речи. Фраерша стала террористкой, и ее следовало выследить и убить вне зависимости от того, взяла она Зою в заложницы или нет. Банду Фраерши объявили контрреволюционной организацией. Более того, она даже не сделала попытки обуздать свою жажду крови. После похищения Зои люди Фраерши убили нескольких чиновников — мужчин и женщин, состоявших на службе при Сталине. Некоторых пытали так же, как в свое время они подвергали пыткам других. Столкнувшись с зеркальным отражением собственных преступлений, высшие эшелоны власти пришли в ужас. Они потребовали физического устранения всех членов банды Фраерши и тех, кто помогал ей.