Старая болезнь - Решад Нури Гюнтекин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Тут сказывалась военная выправка, отец считал слезы унизительной слабостью, сравнимой разве что со страхом, мольбами и невыполнением приказа.
Если бы я увидела, как он ходил с совершенно сухими глазами, когда все вокруг плакали, горюя по маме, до того, как узнала его ближе, то никогда бы ему этого не простила.
Да, если бы сейчас отец проявил хотя бы минутную слабость, не совладал собой и хотя бы одна непрошеная слезинка появилась в его глазах, он не простил бы этого ни мне, ни себе. Поэтому я немного сменила тон и серьезно сказала:
— Я отказалась от поездки в Стамбул не окончательно. Просто хочу отложить путешествие на несколько недель…
Я так долго и во всех подробностях описываю вам этот случай, чтобы объяснить, как боюсь и переживаю за здоровье отца. Его жизнь на самом деле в опасности? Если хотите правду, то я не могу этого знать…
Поверите ли вы, если я скажу, что превратилась в классический образец хозяйки дома?
Я занимаюсь уборкой в доме вместе с прислугой, отправляю слуг за покупками, слежу за диетой отца и лекарствами.
Самая сложная для меня обязанность хозяйки — принимать гостей. Вы знаете, как много их приходит с визитами в дом командира в маленьком городке. Теперь я очень уважаю матушку, которая всем этим занималась.
За несколько дней до этого, когда я лежала в кровати, с растрепанными волосами, опухшими глазами и посиневшим лицом, к изголовью подошла Энисе-ханым и сказала: «Вставай, дочка, поди умой лицо, глаза, оденься во все чистое. Нельзя вот так отказать от дома знакомым матери». И что вы думаете, это простое замечание придало мне сил. С того дня я живу верой в то, что не должна закрывать двери дома для гостей матери. Встречать их — моя обязанность.
Кроме официальных гостей есть еще люди, с которыми моя мать близко общалась и любила. С ними я обязана быть особенно вежливой и доброжелательной.
Раньше, когда к нам приходили гости, я сразу же удалялась к себе в комнату и, лежа в шезлонге, читала книгу или размышляла! А сейчас я должна часами сидеть с теми, кто к нам приходит, а потом и возвращать визиты.
Мне не интересны эти разговоры, нечего сказать от себя лично. Поэтому я в основном молчу, но всегда поддерживаю собеседников улыбкой. И это, кажется, нравится гостям, потому что так я, видимо, становлюсь похожей на мать. В первое время, когда я только приехала, про меня здесь ходила дурная слава. Говорили, будто я гордячка и ужасная язва. Но сейчас на меня начали смотреть по-другому, и несколько соседей честно признались мне, что «не знали, что вы девушка простосердечная и такая скромница».
На днях, когда Энисе-ханым разговаривала обо мне с отцом, она обронила такие слова: «Видит Аллах, наша девочка исправляется». Вот, оказывается, какой испорченной я была раньше в глазах этой бедной женщины. Но вот ведь странно, мне даже в голову не пришло разозлиться на это. Что поделать, людей нужно принимать такими, какие они есть.
Эта деревенская женщина, обладающая удивительной жизненной силой, взяла в свои руки управление не только особняком Гёльюзю, но и нашим домом.
Частенько, оставив дела в поместье, она приезжает к нам и каждый раз остается дней на пять.
С одной стороны, Энисе-ханым главный управляющий в доме, с другой — прислуга. Не успеет прийти, как растворяет настежь окна, выносит просушить войлочные ковры, паласы, одеяла и тюфяки, выставляет на всеобщее обозрение мешки с грязным бельем, вместе со слугами занимается стиркой и готовкой. Упрямо чинит мои износившиеся вещи. Но, даже занимаясь такими, казалось бы, обычными делами, она сохраняет властный вид. Энисе-ханым добралась и до отца. Нас обоих она постоянно заставляет что-то делать, и ни у кого даже не возникает мысли ей перечить, не дай Аллах, и не выполнить ее приказания.
Но самое странное в ней не это. Энисе-ханым, конечно, женщина необразованная, однако, несмотря на это, я постоянно с ней советуюсь по поводу здоровья отца. Ее слова придают мне больше силы, чем все наставления врачей.
Всякий раз у меня сжимается сердце, когда она после того, как наведет порядок у нас на кухне, в чуланах, украсит все полки, говорит, что уезжает.
Внешне кажется, что я полностью смирилась с той жизнью, которой сейчас живу. Я почти не разговариваю, мало двигаюсь, в общем, становлюсь похожей на мать. Но все чаще меня охватывает страх. Мне кажется, что еще несколько напрасных попыток воспротивиться этой жизни, и я совершенно с ней свыкнусь.
Однако подумав, я поняла, что это невозможно. Я выросла совсем в других условиях и среде, нежели моя мать. У меня зародились определенные идеи, и, как придет время, мне обязательно захочется воплотить их в жизнь.
Мое сегодняшнее положение — лишь временное. Просто сейчас я вынуждена находиться здесь. Но в скором времени мы обязательно увидимся».
Глава двенадцатая
Ближе к середине зимы полковник слег.
Сначала ему дали отпуск на три месяца. Ближе к весне он, казалось, немного оправился и даже несколько дней ездил на машине в казармы. Хотя это временное улучшение и обмануло Зулейху, она не уставала повторять:
— Папа, вам нужен более продолжительный отдых… Боюсь, как бы вы снова не разболелись…
Однажды вечером Али Осман-бей вернулся домой вместе с Юсуфом.
— Зулейха, мне нужно пройти полный медицинский осмотр, чтобы снова получить свидетельство. Завтра я собираюсь в Адану. Юсуф-бей поедет со мной. Он будет меня постоянно сопровождать, так что тебе не придется волноваться. Во всяком случае, дня через два-три я вернусь.
В больнице в Адане сочли, что полковника необходимо какое-то время понаблюдать, а потому вместо двух дней его поездка затянулась на все семнадцать.
Зулейху это уже начало беспокоить, и несколько раз она порывалась поехать в Адану. Энисе-ханым с трудом удалось ее удержать.
Слава Аллаху, письма от Али Осман-бея приходили каждые два дня. Кроме того, Юсуф все подтверждал, присылая снимки, на которых в самых разных позах был сфотографирован полковник в больничном саду.
После возвращения из Аданы полковник выглядел заметно посвежевшим. Как-то раз Зулейха спросила его об отпуске.
— Ты
