Чужой для всех - Rein Oberst

— Да не волнуйся ты Вера, хватит выбегать на улицу, — укоряла ее Акулина. — Ну не приехал, так не приехал. Война ведь идет. Служба у него. — Душой Акулина была против приезда немцев, но перечить дочери после трудного разговора, не стала. 'Пусть будет, как будет', решила она.

— Мама? Он же обещал! — по щекам Веры тихо скатывались слезинки.

— Ну, раз обещал, значит приедет, — мать прижала к своей груди Веру и погладила по голове. — Успокойся Верочка, ты же сама мне сказала, что все будет нормально. Жди, никуда не денется от тебя твой немец.

— Едет! Едет! — вдруг раздался звонкий голос Клавы и та, запыхавшись, вбежала с улицы в дом. — Немцы едут!

— Ой, мама! — ойкнула от известия Вера, — я не пойду, мне страшно.

— Что с тобой Верочка? Я не думала что ты такая трусиха, — шутя, вымолвила Акулина. — Я не замечала за тобой робости. Пойдем, смелее дочушка. Не на казнь же идем. Акулина легонько подтолкнула Веру вперед и та нерешительно, вышла во двор, за ней проследовала и мать.

Тут уже вертелись и дети, в предвкушении большого праздника. Они видели приготовления матери и старшей сестры. Тем более Вера была такая нарядная: в белом выпускном платье в горошек, в белых носочках и туфельках как у Золушки. Ее чистые, уложенные золотистые волосы, заколотые гребешком, горели и переливались на солнышке.

— Какая ты красивая Вера! — воскликнула искренне Катя, увидев старшую сестру, показавшуюся на дворе. Она шустро подбежала к ней и, деловито стала поправлять узенький поясок, охватывающий тонкую талию. — Вот так Верочка лучше. Ты самая красивая в мире.

— Ладно тебе Катюша, я такая, как и всегда. Спасибо тебе.

— Да нет. Ты вся светишься, — еще раз восхитилась сестра.

— Ну, хорошо, хорошо, — повеселела Вера. — Действительно день для меня необычный. Отпусти, пожалуйста, меня.

Шура стояла в сторонке и с грустью наблюдала за всем происходящим. У одиннадцатилетней девочки вдруг проявились первые чувства ревности и зависти к своей старшей сестре. Она глянула на свои грязные в цыпках босые ноги, измятое и порванное внизу холщевое платьице и, смутившись, спряталась за поленницу дров, сложенную у забора. Но неординарное поведение подростка не было замечено родными. Все внимание было обращено вперед на улицу, на входные ворота.

Вот послышались хлопки от закрывавшихся дверей машины, и раздалась непонятная гортанная отрывистая речь. Затем скрипнула калитка и, во двор уверенно вошел он, Франц Ольбрихт — оберлёйтнант Вермахта, высокий, улыбающийся, с ямочкой на подбородке молодой человек. На левой щеке у него рделись свежие царапины от ногтей. В мирное время среди офицеров они послужили бы темой для пикантных шуток. Здесь же, вызывали только сочувствие. В правой руке Франц держал большой букет ярко-красных роз. От его облика веяло благородством и силой.

Однако Акулина прочла в глазах немецкого офицера внутреннее волнение, когда молодой человек представлялся им. Его смущение было видно вдвойне, когда он понял допущенную оплошность с цветами. Но он не растерялся. Тут же разделил букет на две части и галантно преподнес розы женщинам.

Теперь пришлось краснеть Акулине, и в большей степени Вере, так как таких шикарных цветов им никогда никто не дарил, тем более так изысканно и галантно. Акулина прослезилась и в порыве благодарности хотела поцеловать в щеку Франца, но вид строгой, необычной по покрою и страшной по содержанию формы молодого человека с железным крестом, ее буквально остановил на полушаге.

— Спасибо пан офицер, — сдержанно проронила она и дотронулась до руки Франца. Вера зарделась от цветов и, чуть опустив голову, быстро проговорила на немецком языке: — Что мы стоим, пройдемте в дом господин Ольбрихт.

— Один момент, — воскликнул Франц, довольный произведенным первым эффектом на русских женщин и, развернувшись в сторону ворот, крикнул: — Ганс! Ко мне! — На эту команду тут же откликнулся немецкий солдат, водитель машины, который держа в руках большую коробку, проследовал за оберлёйтнантом в дом. За ним тихо и скромно вошли младшие сестры, которые сбились у лежанки печи и с большим любопытством стали наблюдать за красивым немцем и Верой.

Франц уверенно, словно волшебник, раскрыл коробку и к дружному изумлению взрослых и детей стал доставать и складывать на грубый деревянный стол, служившим обеденным, продукты в баночках и разноцветных упаковках. Здесь же на центр стола были водружены и две бутылки французского Бургундского вина. Но вот в его руках оказался шоколад. Франц поманил детей пальцем и когда те, толкаясь и прячась, друг за друга, все же подошли, он разломил плитку на три части и с улыбкой вручил каждой девочке:- Bitte!

— Берите, берите дочушки, не стесняйтесь, — подбодрила их Акулина. — Когда дают надо брать, а когда бьют убегать. — Девочки радостные с шоколадом отбежали на свое место.

Дальше фокусы продолжались. На столе появлялись все новые и новые продукты Deutsches Reich. После консервов пошли мешочки с крупами и сахаром. Но вот немец загадочно посмотрел на Веру, а затем на ее маму:- Это вам. Развернете потом, — и вручил им свертки с индивидуальными подарками. Его улыбка излучала тепло и радость. Он был доволен собой.

В семье Дедушкиных в этот день был настоящий праздник. Такой еды, вина и изысканного шелкового белья и женского 'парфюма' они никогда не видели и никто им не дарил. 'Пир среди чумы', предательством назвали бы этот ужин советские люди, на которых в это время сыпались бомбы, а Акулину и Веру прокляли и назвали бы изменниками Родины.

Но разве было с их стороны измена? Скорее нет, чем да. В чем их можно было обвинить? В том, что нашелся один порядочный немецкий офицер и, имея возможность, проявил милосердие и уважение к мирным жителям покоренной страны. Или в том, что семнадцатилетняя девушка с первого взгляда влюбилась в настоящего парня, пусть не русской, а немецкой крови?

Нет. Ни Акулина, а тем более Вера не чувствовали себя в этот день предателями по отношению к своему народу. Их бросило государство, их бросила армия, на растерзания этих же немцев, и им надо было выжить. И они выживали, как могли, как и другие миллионы женщин, стариков и детей, попавших на годы в немецкую оккупацию.

Кто, когда ни — будь, давал правовую оценку государству И.В. Сталина, предательски оставившего, свой народ на выживание в зоне оккупации? Разве был за это спрос с правящей партии? Нет! Наоборот, спрос был суров только с тех, кто позволил себе остаться в зоне оккупации или по какой-то причине остался там.

Какой вопиющий цинизм!

Здесь в поселке Заболотное волей судьбы, предначертанной Высшим творцом, встретились две родственные души, два горячих сердца, две человеческой жизни, которые не думая о последствиях, живя только внезапно вспыхнувшими взаимными чувствами, пошли наперекор морально- нравственным устоям своих стран, находящимся в положении войны друг с другом.

Буквально, в шести километрах от поселка, на полях у деревни Искань, пехотинцы 519 стрелкового полка, находясь в подчинении 151 — ой стрелковой дивизии, а юго-западнее в районе Шапчицы — Ильич, бойцы, всего около трех батальонов, обескровленной и растерзанной, отступившей на левобережье Днепра 102 стрелковой дивизии, умирали, но сдерживали натиск 112 и соответственно 31 пехотных дивизий Вермахта.

Почти три недели легковооруженные красноармейцы, вплоть до 12 августа вели оборонительные бои на границе Быховского и Журавичского районов. И только подтянув свежие силы 13-го и 12- го армейских корпусов немецкому командованию удалось сломить сопротивление на этом участке фронта русских частей и поставить их перед угрозой полного окружения.

Но это было или еще будет где-то, но не здесь.

Сегодня у оберлейтнанта Франца Ольбрихта и у недавней выпускницы, медалистки Журавичской средней школы Дедушкиной Веры был праздник. Ф

ранц отдыхал, прекрасно зная, что завтра его может уже и не быть, как его уже не было у трагически погибшего майора Зигеля. Именно сопровождая старшего офицера до штаба корпуса, выполняя не писаные законы офицерской чести, послужили причиной его задержки на этот праздник души. Поэтому попав на него, он стремился взять от судьбы все, что она ему предлагала. А она предложила ему самое прекрасное, что было, есть, и будет всегда в жизни людей, это любовь: высокую, чистую, светлую. Франц с первого взгляда влюбился в эти лучистые глаза цвета майского неба, цвета чистых белорусских озер и потерял навечно покой. Своим мужественным сердцем, он также чувствовал, что и Вере он не равнодушен.

Он танцевал с ней 'Венский вальс' Штрауса и наслаждался этим танцем, как и Вера искренне отдавалась этой музыке. Она была созвучна ее настроению. Она летала и светилась в танце от счастья. Да гремела война. Да умирали солдаты и мирные жители. Но сегодня в этой деревенской хате под музыку Штрауса витало человеческое счастье.