Тетушка Хулия и писака - Марио Льоса

Доктор дон Барреда-и-Сальдивар приказал стражникам снять с обвиняемого наручники и выйти. То была привычка, родившаяся в начале его судебной карьеры; даже самых закоренелых преступников он допрашивал наедине, без охраны, по-отечески беседуя с ними, и на этих «tete-a-tete»[29] обвиняемые обычно открывали ему душу, как грешник исповеднику. У судьи не было повода раскаяться в столь рискованной практике. Гумерсиндо Тельо потер запястья и поблагодарил за доверие. Судья указал ему на стул, и механик сел на самый краешек, очень прямо, как человек, которому неприятна даже мысль об удобстве. Судья мысленно представил образ жизни, которому, без сомнения, следовал этот «свидетель Иеговы»: он поднимался с постели не выспавшись, вставал из-за стола с ощущением голода, а из кинотеатра (если когда-нибудь такое случалось) уходил до конца сеанса.

Доктор дон Барреда-и-Сальдивар попытался вообразить его возбужденным, распаленным девочкой-вамп из Ла-Виктории, но тотчас же прекратил свое умственное упражнение, как наносящее ущерб правам защиты. Гумерсиндо Тельо заговорил.

– Это верно, что мы не служим ни правительствам, ни партиям, ни армиям, никаким другим официальным учреждениям – пасынкам сатаны, – произнес он мягко. – Мы не клянемся в верности никаким флагам – многоцветным тряпкам, не носим мундиры, нас не привлекают ни золотые аксельбанты, ни прочая мишура. Мы не признаем ни инъекций, ни переливания крови, ибо то, что создано Господом, науке не переделать. Но все это не означает, что мы не выполняем свой долг. Я к вашим услугам, господин судья, спрашивайте что вам угодно и будьте уверены, мое уважение к вам останется неизменным.

Он говорил медленно, будто хотел облегчить работу секретаря, сопровождавшего его речь стуком пишущей машинки. Судья поблагодарил механика за добрые намерения, сказал ему, что сам относится с уважением к любым идеям и верованиям, особенно религиозного характера, и напомнил, что задержан тот не по причине своего вероисповедания, а по обвинению в избиении и изнасиловании несовершеннолетней.

Неопределенная улыбка мелькнула на лице парня из Мокегуа.

– Свидетель – тот, кто свидетельствует, кто засвидетельствует, кто подтверждает свидетельство, – проявил он свои знания в области семантики, глядя в упор на судью. – Тот, кто, зная о существовании Господа, возвещает его, кто, зная правду, несет ее. Я являюсь свидетелем, и вы оба тоже могли бы стать ими, если бы проявили немного желания.

– Спасибо, оставим это на другой раз, – прервал его судья, поднимая тяжелую папку с делом и жадно и нетерпеливо глядя на нее, словно это было лакомое блюдо. – Время не ждет – вот что важно. Давайте приступим к сути дела. И для начала позвольте дать вам совет: самое важное – и лучшее для вас – это правда, только чистая правда.

Обвиняемый, тронутый каким-то тайным воспоминанием, глубоко вздохнул.

– Правда, правда, – прошептал он с грустью. – Какая же правда, господин судья? Не идет ли речь о клевете, контрабанде, ватиканских обманах, которые нам предлагают за правду, пользуясь наивностью народа? Не будем скромничать: думается, я-то знаю, что такое правда. А вот если я вас спрошу – только не обижайтесь, господин судья: вы сами знаете, что есть правда?

– Полагаю, что знаю, – ответил хмуро судья, похлопывая по папке с делом.

– Правду относительно выдумки о кресте, о шутках пророка Петра, о камне и митрах? Или, возможно, правду о бесконечной болтовне Папы Римского относительно бессмертия души? – саркастически спросил Гумерсиндо Тельо.

– Правду относительно совершенного вами преступления, когда вы надругались над несовершеннолетней Саритой Уанкой Салаверриа, – перешел в наступление судья. – Правду о нападении на невинную тринадцатилетнюю девочку. Правду о нанесенных ей ударах, угрозах, которыми вы ее запугали, об изнасиловании, вследствие чего вы не только надругались над ней, но, возможно, и оставили беременной.

Голос судьи – одухотворенный и прорицающий – все повышался. Гумерсиндо Тельо смотрел на него серьезно, без признаков растерянности или раскаяния, такой же прямой, как спинка стула, на котором он сидел. Наконец он качнул головой, будто скотина, ведомая на заклание.

– Я готов к любому испытанию, которому меня пожелает подвергнуть Иегова, – заверил он.

– Речь идет не о Боге, а о вас, – вернул его на землю судья. – Речь идет о ваших гнусных притязаниях, о ваших пороках, о вашем преступлении.

– Речь всегда идет о Боге, господин судья, – настойчиво твердил Гумерсиндо Тельо. – Никогда речь не идет ни о вас, ни обо мне, ни о ком другом. О Боге, только о Боге.

– Я советую вам быть откровенным, – призвал его судья. – Придерживайтесь фактов. Сознайтесь в своем преступлении, и правосудие, возможно, учтет это. Поступите как человек верующий, вы ведь пытаетесь убедить меня в том, что вы именно таков.

– Я раскаиваюсь во всех моих ошибках, которых бесконечное множество, – произнес мрачно Гумерсиндо Тельо. – Я прекрасно знаю, господин судья, что я – грешник.

– Отлично, обратимся к конкретным фактам, – поторопил его доктор дон Барреда-и-Сальдивар. – Расскажите мне подробно, без омерзительных деталей и без иеремиад, как было…

Но «свидетеля» уже прорвало – он разрыдался, закрыв лицо руками. Судья не дрогнул. Он привык к резким переменам в настроении обвиняемых и умел пользоваться этим для выяснения фактов. Увидев Гумерсиндо Тельо в подобном состоянии – голова парня склонилась, тело содрогалось, руки стали мокрыми от слез, – доктор дон Барреда-и-Сальдивар с торжествующей гордостью профессионала, уверенного в эффективности своей методы, сказал себе, что обвиняемый достиг такого эмоционального накала, когда, неспособный на ложь, он откроет столь желанную, необходимую правду, откроет во всех подробностях.

– Факты, факты, – настаивал судья. – События, место, положение, слова, действия! Ну, давайте, будьте мужественны!

– Дело в том, что я не умею лгать, господин судья, – произнес Гумерсиндо Тельо меж двумя всхлипываниями. – Я готов вынести все что угодно – оскорбления, тюрьму, бесчестие. Но я не умею лгать! Я никогда не мог научиться этому! Я не способен лгать!

– Прекрасно, прекрасно! Такого рода неспособность только делает вам честь! – воскликнул судья, жестом подкрепляя свое одобрение. – Так проявите же ее. Итак, каким же образом вы…

– Вот в этом-то и вся проблема, – вновь разразился рыданиями, размазывая сопли, «свидетель Иеговы». – Дело в том, что я не…..

– Вот что я скажу вам, господин Тельо, – раздельно и мягко, но язвительно, что придавало его словам еще более унизительный оттенок, произнес судья. – Вы – не настоящий «свидетель Иеговы»! Вы – обманщик.

– Не трогал я ее, никогда не говорил с ней наедине! А вчера я ее даже не видел, – повторял Гумерсиндо Тельо, блея, как барашек под ножом.

– Вы – циник, лицемер, духовный фарисей, – холодно изрек судья. – Если для вас ничего не значат ни правосудие, ни мораль, так уважайте по крайней мере Бога, которого вы так часто поминаете. Подумайте о том, что он видит вас сейчас и как ему отвратительно слышать, что вы врете.

– Ни взглядом, ни мыслью я не обижал эту девочку, – повторил раздирающим душу голосом Гумерсиндо Тельо.

– Вы же угрожали ей, избили и надругались. – Голос у судьи сорвался от ярости. – Вот ваше грязное бесстыдство, сеньор Тельо!

– Мое-гряз-ное-бес-стыд-ство? – повторил «свидетель» с видом человека, которого сию минуту хватили обухом по голове.

– Да, ваше грязное бесстыдство, сеньор, – повторил судья и после многозначительной паузы добавил: – Вы и ваши грязные помыслы…

– Мои-гряз-ные-по-мыс-лы… – пробормотал упавшим голосом остолбеневший обвиняемый. – Мои-гряз-ные-по-мыс-лы-ска-за-ли-вы?

Его выпученные косящие глаза, как обезумевшие кузнечики, перескакивали с судьи на секретаря, с пола на потолок, со стула на письменный стол и здесь задержались, обегая бумаги, входящие и исходящие папки, промокашки. Но вдруг они загорелись, обнаружив нож из Тиауанако, блеском своим выделявшийся среди других предметов, – произведение искусства древнейших эпох. Движением столь быстрым, что ни судья, ни секретарь не успели и пальцем шевельнуть, чтобы помешать ему, Гумерсиндо Тельо схватил нож. Но не сделал угрожающего жеста, напротив, он прижал к груди блестящее лезвие, как мать прижимает ребенка, и обратил спокойный, приветливый и грустный взгляд на окаменевших от неожиданности мужчин.

– Вы обижаете меня, думая, что я могу нанести вам какой-нибудь вред, – сказал он с сожалением в голосе.

– Вы никуда не сможете бежать отсюда, – произнес, приходя в себя, судья. – Во Дворце правосудия полно охраны, вас убьют.

– Мне – убегать? – с иронией переспросил механик. – Как мало вы знаете меня, господин судья.

– Разве вы не понимаете, что сами себя выдаете? – настаивал судья. – Верните мне нож.