Любовная лирика Мандельштама. Единство, эволюция, адресаты - Олег Андершанович Лекманов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Интересно, что Надежда Мандельштам во «Второй книге» использовала зеркальную метафору для описания своей жизни с мужем в этот период. Соотношение человек vs. животное у нее осталось, но себе и Мандельштаму в этом соотношении она отвела другие роли, чем поэт. Если в стихотворении нежную Европу везет на спине бык, в воспоминаниях рассказывается, как Мандельштам «заарканил» и «взнуздал» юную жену, словно необъезженную лошадь:
В суровом человеке, с которым я очутилась с глазу на глаз на Тверском бульваре, я не узнавала беззаботного участника киевского карнавала. В Грузии на эмигрантских хлебах мы успели привыкнуть друг к другу, но еще не сблизились. В Москве я не успела оглянуться, как он заарканил и взнуздал меня, и поначалу я еще пробовала брыкаться258.
Вот эта тоска Надежды Яковлевны по прежней – богемной и безбытной – жизни («поначалу еще пробовала брыкаться»), по-видимому, и отразилась в двух финальных строфах мандельштамовского стихотворения, в которых описывается, как Европе хочется «соскользнуть» «с шершавых круч», то есть – со спины «яростно» роющего волны быка.
Напомним, что метафора любви как совместного плавания уже использовалась Мандельштамом в стихотворениях «Нету иного пути…» и «Что поют часы-кузнечик…». Однако в стихотворении 1922 года это плавание, несмотря на мифологический сюжет, изображено куда более реалистично, безо всяких прикрас, как трудное и полное опасности продвижение по волнам. Может быть, поэт, когда он писал это стихотворение, вспоминал одно из обстоятельств своего ухаживания за Надеждой Хазиной в Киеве? Во «Второй книге» она писала:
Мы ездили на лодке по Днепру, и он хорошо управлял рулем и умел отлично, без усилий, грести, только всегда спрашивал: «А где Старик?» Так назывался водоворот, в котором часто гибли пловцы259.
Словесный портрет жены представлен и в том стихотворении Мандельштама, которое было написано после очень долгой стиховой паузы. Датировано оно октябрем 1930 года:
Куда как страшно нам с тобой,
Товарищ большеротый мой!
Ох, как крошится наш табак,
Щелкунчик, дружок, дурак!
А мог бы жизнь просвистать скворцом,
Заесть ореховым пирогом —
Да, видно, нельзя никак…260
Реальный комментарий к этому стихотворению был дан Надеждой Мандельштам:
Реалии: 30 сентября – мои именины. У нас их всегда праздновали. Моя тетка принесла мне в гостиницу домашний ореховый торт. Дальше: в Сухуме на даче Орджоникидзе жены называли мужей товарищами, и я над ними смеялась – чего они играют еще в подполье? О. М. мне тогда сказал, что нам бы это больше подошло, чем им. <…> О табаке… Начинался голод конца первой пятилетки и раскулачиванья. <…> Мы охотились за папиросами вместе с Чаренцом – их добывали у мальчишек, и они сразу подскочили в цене. Но когда они снова появились, после того как государственная цена подскочила вверх, оказалось, что мальчишки еще были скромны и повышать по-настоящему не умели… Попадались нам и табаки для самокруток, но не отличные кавказские табаки, а бракованные и пересохшие – они действительно крошились. Лидия Яковлевна [Гинзбург. – О. Л.] удивилась, что эти стихи обращены ко мне: почему «дурак» в мужском роде… Это наивно – «дура», обращенное к женщине, грубое слово, а «дурак» – явно ласковое… Это особенно верно для таких непышных отношений, как у меня с О. М.261
В стихотворении достигает апофеоза тот культ «непышных отношений», который Эмма Герштейн, по-видимому, несколько сгущая краски, назвала «культом уродства». Во внешнем облике адресата подчеркивается большой рот, дающий поэту возможность уподобить адресата щелкунчику. Мужской род, используемый для обращения к женщине, упоминание о табаке, ласковое называние подруги «дураком», «дружком» и особенно – «товарищем», не только выявляют в отношениях супругов как главенствующее не эротическое, подобное мужской дружбе начало, но и превращают мужа и жену если не в двойников, то в очень похожих друг на друга людей. Характерно, что, например, Валентин Катаев увидел в «щелкунчике» из стихотворения автопортрет Мандельштама и спрятал под этим псевдонимом поэта в своем памфлетном мемуарном романе «Алмазный мой венец»262.
Нужно отметить, что во многих стихотворениях Мандельштама трудно различить, кто тот адресат, к которому обращается лирический субъект, – жена поэта или он сам. Таковы стихотворения «Холодок щекочет темя…», 1922 («Холодок щекочет темя, / И нельзя признаться вдруг, / И меня срезает время, / Как скосило твой каблук»)263, «Нет, не спрятаться мне от великой муры…», 1931 («Мы с тобою поедем на „А“ и на „Б“ / Посмотреть, кто скорее умрет»)264, «Нет, не мигрень, но подай карандашик ментоловый…», 1931265, «Пластинкой тоненькой жиллета…», 1936 («Полуукраинское лето / Давай с тобою вспоминать»)266, «На доске малиновой, червонной…», 1937 («Срежь рисунок мой, в дорогу крепкую влюбленный»)267, «Может быть, это точка безумия…», 1937 («То, что я говорю, мне прости… / Тихо, тихо его мне прочти…»)268, «Были очи острее точимой косы…», 1937269.
Тема многолетних семейных отношений была подхвачена в стихотворении Мандельштама, которое датируется январем 1931 года:
Мы с тобой на кухне посидим,
Сладко пахнет белый керосин.
Острый нож да хлеба каравай…
Хочешь, примус туго накачай,
А не то веревок собери —
Завязать корзину до зари,
Чтобы нам уехать на вокзал,
Где бы нас никто не отыскал270.
Стихотворение начинается с почти идиллической статичной картинки: двое сидят на кухне, перед ними – каравай хлеба. Легко догадаться, что двое – это муж и жена (гостей на кухне не принимают). Далее, однако, спокойствие и уют сменяются все более и более лихорадочным движением («накачай», «собери», «завязать корзину», «уехать»). И вот уже в финальном двустишии вместо кухни перед читателем возникает ее абсолютный антипод – многолюдный вокзал, куда, спасаясь от зловещего «никто», уезжают муж и жена. Семье суждено раствориться среди неприкаянных вокзальных пассажиров – таков трагический итог стихотворения.
Снова Надежда Яковлевна появляется в финале дневникового стихотворения Мандельштама, датированного апрелем – маем 1935 года. В этом стихотворении рассказано, как поэта под конвоем везут к первоначальному месту его ссылки – в Чердынь:
Как на Каме-реке глазу тёмно, когда
