Великий лес - Борис Саченко

Не верили женщины, что Гришка Сапун мог так поспешить, прислать письмо Анюте (этот козел, если б и вспомнил кого-нибудь в дороге, так уж, верно, не Анюту), но все же шли, уже втроем, к Анюте-бригадирихе. Письма Анюте, как и следовало ожидать, Гришка, конечно, не присылал.

— Если и прислал кто, так это Мишка Рыкуль, — говорила Анюта.

— Кому? Отцу? — недоумевали женщины.

— Нет, Лиде Шавейко.

— А при чем тут Лида?

— Как при чем? У них же любовь. Не видели разве, как целовались на проводах. При всех. Ни дать ни взять муж и жена.

— Тю, а я и не знала. Вот они, молодежь нынешняя — ни стыда, ни сорома…

И верили, и не верили женщины Анюте, но шли, направлялись к Лиде Шавейко, — она по-прежнему, как будто ничего не изменилось, изо дня в день открывала магазин и отсиживала свои часы за прилавком, хотя торговать и нечем было.

На вопрос, правда ли, что Мишка Рыкуль прислал ей письмо, Лида краснела и отрицательно мотала головой:

— Нет. Никакого письма нету…

Возвращались, расходились женщины по своим хатам, и на языке, в мыслях у каждой было, не давало спокойно жить и работать одно и то же:

— Где, где теперь наши?

С этими словами женщины ложились поздно вечером спать, с этими словами вставали чуть свет (непривычно жестки и холодны были их без поры ставшие вдовьими, постели).

А «наши» между тем счастливо, без всяких приключений, добрались до Ельников. Возле военкомата — нового, под белой жестью здания, стоявшего на тихой окраинной улочке, обсаженной с обеих сторон высоченными островерхими тополями, — толпились уже мужчины из других ближних — полевых — деревень. (Вообще весь Ельникский район делился на полевой и лесной. Жителей полевых деревень звали полевиками, а лесных — лесовиками.) Из мобилизованных спешно формировали отделения, взводы, назначали командиров и пешим порядком отправляли по дороге на Лоев. То оттуда, то отсюда слышались голоса:

— А баня, баня когда будет?

— Хотя бы в армейское одели, винтовку в руки дали. А так, случись что…

— Оденут, обуют и винтовку дадут… Подождите, — отвечали работники военкомата.

— А идти долго? Почему на поезде не отправляют?

— Где, в какой стороне фронт? Почему мы не на запад должны идти, а на восток?

— Так ведь прежде чем на фронт, стрелять научиться надо!

— Товарищ начальник, а на сколько суток харчами запасаться?

— Немец, где немец сейчас?

— Правда это, что Гитлер наступает, а мы отступаем?

— О-ё-ёй, только бы он сюда не приперся. Женки тут, дети…

— А нас с тобой на что в армию берут? Не припрется!

— Это не от нас с тобой одних зависит.

— Говорят, сила у немца великая.

— А у нас что, маленькая?

— Разговоры! Прекратить разговоры! Вы где — на базаре?

— В армии ни о чем не спрашивают. Скажут, все, что надо, скажут.

Великолесские держались возле военкомата своим гуртом. Толпились у подвод с мешками, жадно курили. Но вот Иван Дорошка, который отлучался, поднимался по лестнице в здание военкомата, вышел оттуда с человеком в военном.

— Кто из Великого Леса, сюда! — объявил Иван громко, чтобы все слышали.

Великолесцы все разом подались вперед, ближе к военкомату. Иван крикнул:

— Внимание! — и сбежал со ступенек.

И тотчас заговорил военный, небольшого роста, плечистый и уже немолодой, заговорил сурово, громко произнося, будто отдавая команду, каждое слово:

— Товарищи, вы уже знаете, что фашистская Германия вероломно, без объявления войны напала на Советский Союз… Наши войска ведут кровопролитные бои, защищая каждый рубеж, каждую пядь нашей священной земли. Вскоре вы тоже вступите в бой. Поэтому ведите себя по-военному, как и подобает советскому солдату. Слушаться только приказов командиров. Никакой самодеятельности! Враг коварен, в любое время и в любом месте могут быть бомбежки и десант! Поэтому дисциплина, дисциплина и еще раз дисциплина! Напоминаю — любое отставание от своей команды будет расцениваться как дезертирство, и караться по законам военного времени…

Перевел дыхание, развернул красную папочку, которую до этого держал под мышкой, стал делать перекличку, сразу объявляя, кто в какую команду назначается и где, в каком месте сбор.

Когда перекличка была закончена, военный спросил:

— Всех я назвал, никого не пропустил?

— Меня не назвали, — первым откликнулся Василь Кулага.

— И меня, — проговорил тихо, потому что стоял совсем близко от военного, Иван Дорошка.

Военный заглянул в свой список, еще раз пробежал по нему глазами сверху вниз.

— Кулага Василий и Дорошка Иван поступают в распоряжение райкома партии. Ясно?

Василю Кулаге и Ивану Дорошке не все было ясно. Но спрашивать ни о чем не стали: выяснится, все в скором времени выяснится.

— Если ясно, прошу разобраться по командам.

Великолесцы стали прощаться, каждый разыскивал тех, кто попал в «его» команду.

— Бывай, Матей!

— Счастливо, Гришка!

— Дай бог свидеться!

— Только бы живыми вернуться!

— Меньше пей, Демьян!

— А ты, Юлик, держи язык за зубами, а то повыбивают зубы-то. Это тебе не в Великом Лесе…

— Прости, если что не так…

— Чего там, война спишет!

Иван Дорошка и Василь Кулага тоже затесались в толпу. Одному подавали руку, со вторым обнимались, кого-то целовали. Знакомые были кругом не только лица — люди были знакомые. Сколько чего сообща было пережито, изведано, сколько работы переделано! Не всегда приглашали друг друга в гости, не все вели короткое знакомство, но близость, присутствие соседа чувствовали. Каждый чувствовал, хотя вслух об этом, может, и не говорил.

Дольше всего Иван задержался возле брата, Пилипа. И руки жали друг дружке, и обнимались, и целовались. Расставались-то, как знать, на какое время, возможно, и навсегда…

— Ты, Иван, хоть чуток похитрее будь, — наказывал Пилип брату. — А то ты весь на виду. Не все таких любят, чтоб ты знал.

— Привык, иным быть не могу, — признавался Иван. И в свою очередь тоже поучал брата: — Не подведи, не оплошай. Честно воюй, чтоб потом стыдно за тебя не было. Враг силен, но мы ему рога обломаем. Помни, в самую трудную минуту помни об этом!..

Вроде и не были так уж дружны, когда жили в деревне, Иван с Пилипом, каждый был занят самим собою, своими заботами, но любили братья друг друга.

— Бывай, Пилип!

— Бывай, Иван!

И отвернулись в разные стороны, пряча глаза, смешались с толпой, чтобы скрыть предательскую слезу, которая выкатилась на щеку.

Уже солнце заметно перевалило за полдень, а жара не спадала — давила, сушила во рту, брала измором. И — ни ветерка. Млели высоченные тополя возле военкомата, млели, глотая от жажды слюну и обливаясь потом, люди. Мужчины расстегивали вороты рубашек, сбрасывали с себя пиджаки, стеганки — кто что прихватил в дорогу из расчета на то, что нелегка она будет: будут и зябкие ночи, и долгие обложные дожди, и пронзительные стылые ветры. С мешками, брошенными за спины, с надвинутыми на самые глаза козырьками кепок ходили, слонялись взад-вперед, разговаривали, шутили, смеялись, а больше — плакали. Кто открыто, как бобер, кто бесслезно, нутром, по-мужски глубоко и незаметно.

Бурлило, не унималось людское море перед военкоматом в Ельниках. Да разве в одних только Ельниках!

Секретарь райкома партии Роман Платонович Боговик принял Ивана Дорошку и Василя Кулагу только к вечеру.

— Извините, товарищи, — сказал Роман Платонович, едва они вошли к нему в кабинет. — Знаю, ждете меня, но раньше принять не мог.

Роман Платонович вроде бы еще больше поседел, под глазами залегли темные круги. Наверно, почти не спал Боговик ночами. Как и всегда, когда к нему входили, он быстро прошагал навстречу, подал и Ивану Дорошке, и Василю Кулаге теплую, широкую, как лопата, руку.

— Присаживайтесь, — указал на стулья, стоявшие по обе стороны большого, застланного красной скатертью стола.

Долгий, казавшийся бесконечным июньский день угасал. Садилось, пряталось за горизонт знойное летнее солнце, обливая золотом пышные кроны деревьев в парке. Лучи, пробившись сквозь густую листву, падали в окно — золотистая полоска пролегла через весь стол; в столбе света плавали, плясали серебристые пылинки.

— Вы, конечно, недовольны, — глядя своими карими, как сгустки меда, глазами то на Ивана, то на Василя, начал Роман Платонович. — Только говорите начистоту.

— Чем, Роман Платонович, нам быть недовольными? — сказал, словно вздохнул, Иван Дорошка.

— Ну-у… — не спешил Роман Платонович. — Что райком вмешался, не отпустил вас вместе с остальными на фронт.

— А почему нас оставили в распоряжении райкома? Что это значит, что нам… Что мы будем делать? — Василь Кулага сопел, как кузнечный мех: не привык он бывать в райкоме, разговаривать с начальством.