Точка возврата - Андрей Таманцев

Но своих соображений он шефу не высказывал. Рано. Надо сперва все проверить. Да и существовал кое-кто поважнее, кому полагалось докладывать раньше, чем Непийводе. Недаром главный идеолог партии получал зарплату в двух местах. Одну в гривнах, в бухгалтерии партии, а другую — в долларах, в конверте. То есть западные деньги поступали в партию и централизовано. Они делились пропорционально занимаемой должности. Но двое членов партии получали доппаек — хитрый Зайшлый и исполнительный Сэнькив. Зайшлый за то, что озвучивал предлагаемые ему западным коллегой идеологические разработки, которые, впрочем, вполне совпадали с его собственными. А Сэнькив — непонятно за что. Скорее всего, за мелкое стукачество.

И вот в понедельник, ближе к концу рабочего дня, пап Непийвода собрал общее совещание. Цель любого партсобрания, любой партии с любой идеологией всегда одна. Направить работу мозгов рядовых членов в нужную сторону. В данном случае нужно было успокоить простых партийцев и принудить их не поддаваться на подлые москальские провокации. Это было не так просто. То и дело слова просили секретари партийных ячеек и требовали крови. Доколе, возмущались они, мы будем вообще терпеть на своей исторической территории всяческих инородцев! Так мы никогда не будем застрахованы от столь вопиющих фактов, как попытки взлома наших учреждений, а то и собственных домов! Пора, пора от слов переходить к делам. Пора провести массовые акции по очистке города. Если президент Украины заигрывает с Москвой, мы не должны ему подчиняться. В бой! Завтра же! Нет, сегодня!

И этих людей нужно было успокоить. Ну дурачье! Не понимают, что если русские вломились в здание СНПУ, значит, их терпение лопнуло. А через две недели на Украину приезжает папа римский. Провокаций и инцидентов нам только не хватало. Да даже обычное факельное шествие сейчас было бы крайне нежелательно. Вообще факельные шествия были замечательным изобретением западных коллег. Они проводились примерно раз в год и приурочивались к каким-нибудь датам из истории украинского националистического движения. Ну, например, объявлялось, что мартобря 86-го числа весь украинский народ будет в полном составе участвовать в поминовении Степана Бандеры. Мероприятие регистрировалось как мирная демонстрация, но по городу пускался слух, что, если у кого на окне в этот траурный вечер не будет гореть свеча, пусть тот лучше на себя пеняет.

На закате устраивался митинг возле одного из памятных для социал-националистов мест. А потом в наступивших сумерках город оплетался сетью колонн, облаченных в устрашающие черные формы. Они шли молча, освещая опустевшие улицы факелами. Даже свои, украинцы, боялись, сидели за глухо закрытыми дверьми и, проклиная Бандеру с присными, жгли свечи лояльности на каждом окне. А статистика показывала, что после каждого такого шествия происходил всплеск эмиграции. Неукраинцы освобождали жизненное пространство для НАЦИИ. Главное было — не проводить шествия слишком часто, чтоб враг не привыкал. И каждый раз подбирать самую неожиданную дату, чтоб враг нервничал.

Сегодня Зайшлому стоило больших усилий погасить порыв праведного гнева своих товарищей по партии. Смысл его получасовой речи сводился к тому, что русский элемент в городе, — эта своего рода пятая колонна Кремля, — практически сведен на нет. Субботнее происшествие не есть признак активности и боеготовности вечного антагониста, а, напротив, свидетельство отчаяния и бессилия. И сейчас не время растрачивать силы на устрашение врагов нации в городе, а время собрать все силы и всю ненависть для гораздо более крупных и важных дел.

— Многие из вас... — сказал Зайшлый и, помявшись, добавил: — Лучшие из вас... уже готовы для действий на территории противника совместно с героями других стран. Это и есть наша великая цель — перенос борьбы на чужую территорию. Украинский народ в наших городах должен спать спокойно. А враги нации все равно не смогут спать спокойно, зная, что на страже интересов нации стоит СНПУ.

Выходя из здания СНПУ, Зайшлый собирался отправиться к своему куратору, которого он знал как пана Олэга, потомка украинских эмигрантов, гражданина Канады. Пан Олэг сносно говорил по-украински, но на самом деле Зайшлый сомневался в его славянском происхождении. Впрочем, это было неважно. Куратор ненавидел москалей, да еще и ненависть самого Зайшлого теперь была не просто злобой, а вполне солидным, хорошо оплачиваемым чувством. Зайшлый думал о том, что неплохо было бы скорее отправить самых активных бойцов в Чечню, в Россию. Это позволило бы несколько сбить накал страстей среди партийной молодежи. Пусть выпускают пар подальше отсюда.

Машину Зайшлый всегда ставил на пятачке у кинотеатра им. Шевченко. Место людное, и рядом всегда торчит охранник банка «Золотой лев». Не то чтобы охрана банка присматривает за припаркованными машинами, но все спокойнее — на глазах у мрачного стража вряд ли кто займется угоном или свинчиванием зеркал.

Как только Зайшлый подошел к своей бээмвухе, к нему заспешил человек. На человеке был брезентовый фартук и рукавицы, и до появления Зайшлого он был занят уборкой газона, посреди которого красовался огромный портрет Тараса Шевченко, выложенный из мхов разной окраски. Дворник оставил свое копье, на которое насаживал обертки от мороженого и безвьшгрышные билеты моментальной лотереи, которая продавалась у входа в кинотеатр. Он подходил к Зайшлому, подобострастно кланяясь ему еще издалека. Зайшлый сел в машину и завелся, но дверцу не закрыл, ждал, что же собирается ему сообщить этот пожилой дворник. Старик, приблизившись, зашепелявил что-то сквозь стертые старостью зубы на таком жутком деревенском диалекте, что сам Зайшлый еле мог что-то разобрать. Старик же, очевидно, собирался сделать крайне важное заявление — он отчаянно жестикулировал, стараясь завладеть всем вниманием ясновельможного пана. Дворник хотел подойти к водительской дверце, но не смог, там была проезжая часть, одна за другой шли машины. Зайшлый потянулся через весь салон, опустил стекло в пассажирской дверце, но старик не мог так низко нагнуться, чтоб говорить в окно. Пришлось открывать дверцу.

— Я его запомнил, я его запомнил, — бормотал дворник и тряс указательным пальцем. — Он сначала вокруг машины ходил, а потом в окна заглядывал!

Поток информации прервался, потому что старик оступился с бордюра и упал бы у колес, если бы не успел ухватиться за открытую дверцу. Теперь он оказался почти сидящим на пассажирском сиденье, но влезать в салон не решался, сидел на корточках, опираясь на сиденье рукой. От сотрясения у него открылся кашель, и старик сунул руку за пазуху, прижал ее к груди. Зайшлого очень заинтересовал человек, покушавшийся на его машину. Ясно, что это был не угонщик и не автомобильный вор. Скорее всего, в машину хотели вставить или прослушивающее устройство, или что похуже. Может быть, надеялись найти какие-нибудь документы, но вряд ли. Кабинет Зайшлого ломали профессионалы. Такие прекрасно понимали, что в машине ценных документов никто не держит. Дворник мог оказать неоценимую услугу, его следовало расспросить получше, но проклятый старик заходился в кашле, вися в крайне неудобной позе у борта машины. Радушным жестом Зайшлый пригласил его на пассажирское сиденье. Старик влез, цепляясь за ремень безопасности и ручки на внутренней стороны дверцы. Приступ кашля у него прошел, он вынул руку из-под фартука, и в руке этой оказался большой черный пистолет. Старик держал руку на коленях, и длинный, кажется, самопальный глушитель упирался Зайшлому в бок.

— Трогай, бл...дь! — сказал дворник на чистом русском языке, не шепелявя больше и не трясясь.

Пришлось трогать, ситуация была аховая. Пистолет настоящий, это Зайшлый рассмотрел. Выстрела никто не услышит. Дворник выйдет из машины, и у него будет гарантированных пять минут, чтобы скрыться.

Проехали мимо здания СНПУ, откуда еще выходили товарищи по партии, но подать сигнал было невозможно, железо твердо упиралось в бок. Через три минуты они были на тихой улице старого города и остановились возле разрушающегося дома.

— Выходим одновременно, — сказал Дед, — по счету «три». Любое движение — стреляю.

Голос фальшивого дворника кипел такой ненавистью, что Зайшлый уже чувствовал кусочек свинца, пробивающий кожу. Пришлось выйти по счету «три» и оказаться снова на прицеле. Старик держал оружие у бедра, держал твердо, маленькая круглая дырочка так и лезла пану идеологу в глаз.

Вошли во двор и захрустели обувью по кучам штукатурки и битого кирпича. И здесь дворник, идущий сзади, всадил две пули в ягодицы своего заложника.

— Теперь не убежишь, — объяснил он свои действия.

Теперь Зайшлый не шел, его волочил Дед, да еще с недовольством:

— Ты руками, собака, помогай, руки у тебя целы! А то яйца отстрелю!

Единственный раз Зайшлый попытался оказать сопротивление, когда в недрах подвала, куда он усердно помогал себя доставить, открылась тяжелая железная дверь, ведущая в подземелье. На Зайшлого дохнуло сыростью и гнилью, и он не сердцем, а холодеющим животом почувствовал, что это ему сыреть и гнить, что это его могила. Но жестокий дворник пнул раненого, запер за ним дверь, и Зайшлый понял, что его тюремщик ушел. Кричать было бесполезно. Ползти в подземный ход, чтобы найти другой выход, — мерная смерть. Оставались с ужасом ожидать своей участи.