Шкатулка воспоминаний - Аллен Курцвейл

– Да, похоже на то. – Клоду стало противно. В душе у него росло раздражение.

– Я надеялся, – продолжил аббат, – что вы познакомитесь. Когда ты вернешься, мы обсудим поподробнее, как исправить сию обидную неточность.

Клод пытался понять, в чем причина такого бессердечия Оже. События прошлой ночи утомили их обоих. Вскоре разговор зашел в тупик. Клод знал, что стоит ему только выйти из лаборатории, и та связь, что возникла между ним и аббатом, связь, которая раньше была крепче, чем все клеи Анри, порвется, и ее нельзя будет восстановить. Отношения, основанные на свободном труде, узы уважения и доверия рухнули от единственного удара молотка из слоновой кости.

Некоторые молодые люди ищут в своих учителях родителей, а некоторые – богов. В обоих случаях учитель является хозяином. Но аббат был другим. Он отказался от тех прав, которые ему полагались, а вместо этого решил, что станет развивать независимость Клода. Он научил его всегда стремиться к совершенству. Это качество присуще гениям. Когда Клоду что-либо удавалось, а аббат своими похвалами (остальные подарки были не столь важны) подкреплял его дух, мальчик буквально порхал вместе с жаворонками, что летали за окном. В моменты разочарования и отчаяния Клод неделями ходил голодный и холодный, пытаясь найти ошибку в подсчетах, приводившую к тому, что овальное колесико неправильно отмеряло время. Он многому научился у аббата, и вот теперь ученичеству пришел конец.

Клод побрел на кухню, где Мария-Луиза с половником в руке аккуратно разливала суп по тарелкам. Он поел, потому что ему нужно было «поесть, а перед тем как выйти из-за стола, взял два свертка с беконом. Теперь Клод Думал, что лучше бы он не входил в последнюю камеру воображаемого наутилуса, а в одиночку следовал своей метафоре.

Час спустя, под бой любимых настенных часов, Клод прошел через спиралевидные ворота поместья, поклявшись Господу (а он всегда исполнял подобные обещания), что больше никогда не вернется к аббату.

Часть IV

Манекен

16

Клод Пейдж устало брел через густой туман влажного весеннего утра. Цвета вокруг поблекли, и только ярко-зеленые деревья то и дело возникали из-под туманного покрова. Постепенно приближался полдень, солнце вступало в свои права и пронзало лучами мягкие грозовые облака. Царила жуткая атмосфера, нагнетаемая скорбными криками ворон и блеянием заблудившегося барашка. Клод просто шел и шел, погруженный в свои темные, беспокойные мысли, не замечая ни проблесков солнца, ни плача животных. Иногда он напевал про себя мелодию – часть турецкого рондо.

В литературе того времени многие герои уходили странствовать, завязав все пожитки в узел на конце толстой палки, но у Клода не было такого орудия. Он предпочитал использовать силу рычага только в работе. Все, что он унес с собой, лежало в мешке из коровьей кожи.

Клод заметно повзрослел с той ночи перед отбытием в Женеву и теперь осознавал, что бежит от страха в обитель ужаса, от гнева – в царство ярости, от уединения – в юдоль одиночества. Перемены коснулись и его взгляда, и походки – они стали если не мужественными, то по крайней мере более решительными, чем во время пребывания в графском поместье. Мальчишеская мягкость лица также пропала.

Мысли Клода блуждали вокруг сцены в часовне. Головка молотка из слоновой кости в его голове опускалась и поднималась в такт шагам. Содержимое сумки звякало и кололось. Клод шел быстро и ровно и к полудню достиг Женевы. Правда, стоило ему войти в восточные ворота города, как он сразу почувствовал себя незваным гостем. Крепостные стены, казалось, были больше, чем сам город. Все в этом месте говорило приезжему, что его здесь никто не ждет. Мужчины в черных сюртуках уставились на Клода, их строгое одеяние разбудило в нем забытую боль. Старший подошел к Клоду с бумагой, кодексом города, определявшим, что, когда и кому разрешается носить. Кодекс запрещал горожанам носить платья из дамаста (двадцать флоринов), ремни (семь флоринов) и парики определенного размера. Парик Клода, отметил старший из сюртуков, не соответствует нормам. Он сделал замечание и по поводу всего внешнего вида путешественника, прежде чем тот успел скрыться.

Клод обнаружил, что контора счетовода закрыта, поэтому он отправился посмотреть на здания и банки вдоль Роны. Юноша пытался развлечь себя составлением истории с названиями переулков: Дикарь, Дофин, Голубь, Обезьяна. Но не смог. Клод был слишком расстроен событиями прошедшего дня. Он повернул на знаменитую спиральную дорогу, ведущую к республиканскому городскому залу, однако и это вызвало лишь плохие воспоминания. Он вернулся к конторе, хотя, по всей видимости, ее в этот день открывать не собирались. Скоро закрывались ворота города, поэтому Клод решил покинуть Республику, забрав с собой дорогие часы, которые ему было поручено доставить.

Когда Клод пересек Новый Мост и вышел на дорогу, ведущую в Лион, силы окончательно покинули его. Продавец газет, возвращающийся без груза с бумажной фабрики, предложил подвезти юношу в своей запряженной горбатой клячей двуколке. Но Клод мнил себя истинным мучеником, а потому не поехал. В довершение всего гроза, собиравшаяся целый день, наконец-то разразилась, точно пытаясь соответствовать мрачному настроению Клода. Струи воды бежали по его длинной шее, в ботинках хлюпало. Но Клод не обращал на это никакого внимания, он думал лишь об аббате. Юноша представлял себе сцену убийства в виде двигающихся теней на светлом фоне, и картинка в его голове по яркости и точности не уступала пластинке из волшебного фонаря.

Кроме Клода, на дороге никого не было, и это напомнило ему об истории, рассказанной аббатом очень давно. В ней упоминалось племя индейцев, которых Оже встретил во время своего путешествия в качестве миссионера в Перу. Старики этого племени отправляли юных мальчиков скитаться. Без всякого провианта, без одежды зимой, они бродили по округе, с гениталиями, болтающимися на ветру, «подобно флюгерам». (Аббат всегда делал внушительную паузу в этом месте.) Нередко такое путешествие заканчивалось тем, что их посещало видение. «Им не давали ни огня, ни инструментов для его извлечения, ни пищи, ни оружия, с помощью которого ее можно достать. С синяками от камней, исцарапанные колючими растениями, они покидали родной дом беззаботными мальчишками, а возвращались мужчинами».

Клод задумался: не в такое ли путешествие отправился и он? Однако вскоре понял, что его случай иной. Ведь ему никогда не вернуться туда, откуда он ушел. Клод снова загрустил. Струи воды стекали по щекам, и вдруг ему пришла в голову мысль, что среди всех жидкостей, запасенных в его прежнем жилище, – среди многочисленных образцов слюны, мочи и родниковых вод, – никогда не было слез.

Через несколько пройденных миль новое чувство вытеснило гнев, печаль и ощущение сырости, окружавшей его, – Клод проголодался. Урчание в животе заглушило даже турецкое рондо. Клод вспомнил, что в «Трактате о голодании», написанном одним шотландцем, предлагалось вкушать определенные запахи, дабы они утоляли голод. Юноша наблюдал, как курица бежит за телегой и клюет зерна, выпавшие из нее. Возле покосившихся домишек он остановился, чтобы купить у торговца ломоть домашнего хлеба по завышенной цене и стакан пунша. Клод глубоко вдохнул аромат хлеба и тотчас понял, что автор трактата ошибался. Юноша в секунду проглотил краюху и выпил пунш, который на поверку оказался даже хуже, чем настои мадам Пейдж. Закончив трапезу, он осознал, что почти так же голоден, как до ее начала.

Дождь ненадолго прекратился, и Клод сел отдохнуть под дуб. Неожиданно он почувствовал, что уже не один, и повернулся, чтобы осмотреть чучело, сгорбившееся над незасеянным полем. Клод достал из сумки все, что там было, и выложил вещи в ряд. Он надеялся, что если приведет в порядок имущество, тогда то же произойдет и с его мыслями. Он начал считать.

Трое часов. Клод проклинал себя за то, что забыл в поместье самые ценные часы – часы, сделанные его отцом.

Один свиток с буквой «3», вырезанной у основания. Он хотел записать крик потерявшегося барашка еще днем, однако боялся, что свиток намокнет.

Одна тетрадь. «Клод быстро просмотрел ее, и на него нахлынули новые воспоминания. Он уже давно хотел раскрыть связь между чиханием и солнечным светом; поспорить с Реомюром и Бюффоном о том, что у пауков есть душа; поработать над новым регулятором хода, который мог защитить часы от удара. Обо всех этих планах теперь придется на время забыть.

Одна рубашка.

Несколько инструментов.

Одна книга на латыни. Клод приподнял форзац и утешился видом двух монет, заполняющих отверстия.

Еще инструменты.

Один портрет-миниатюра.

Он сложил все заново, завернув в рубашку инструменты, свиток и книгу, чтобы хоть как-то защитить их. У него имелся специальный мешочек для портрета и часов. Проделав это, Клод уснул и спал до тех пор, пока очередной ливень не разбудил его перед самым рассветом. Он протер глаза кулаками и, услышав незнакомые звуки, покосился на дорогу. Колонна людей медленно брела в сторону гостиницы. Клод подошел к вывеске и понял, что не может не войти.