Колодец старого волхва - Елизавета Дворецкая

долетал до нее пронзительный голос с жальника, словно причитала сама тоска-сирота.

«Вот развопились! — с досадой подумала Медвянка. — Словно весь белый свет схоронили!» И сходство погребальных причитаний со свадебными больно укололо ее сердце. Медвянка чуть не заплакала от тоски. Она сердилась на Явора, на женщин у жальника, сама не знала на кого. Хотелось скорее все исправить, как снимают перекипевший горшок с печи — раз, живее хватай через тряпку, и беды как не бывало. Но что исправишь в неразрывном круге жизни и смерти? Сами боги порою смертны и бессильны изменить мировой закон.

Желая скорее прогнать неприятный осадок из сердца, Медвянка подошла к отцу и Добыче послушать, о чем они говорят. А городник и замочник были так заняты своей беседой, что не заметили ни внезапного ухода Явора, ни непривычного темного облачка на лице Медвянки.

— Твое дело понятное, друже, без работы сидеть всякому невесело, — тем временем говорил Надежа старшему замочнику. — Да не меня тебе надо просить, а князя печенежского. Сам знаешь, на дворе месяц травень, а наш-то князь на чудь ушел. Прознают печенеги — и тут как тут, а у нас вал расползается. А кабы не печенеги, разве стал бы я твоему делу вредить да прочий люд от работы отрывать?

— Да с чего им теперь на нас идти? — не отступал Добыча. — В прошлый год приходили, сеча была великая под Васильевом, а в сие лето не пойдут они на нас, других путей поищут.

— Сами тебе и сказали? — с усмешкой спросил Надежа. — Прошлым летом они на Стугне много бед натворили, городки тамошние повредили. Васильев-то князь отстоял, а Мал Новгород теперь лежит разоренный. Через него им теперь на нас дорога открыта. Поди, возле Мала Новгорода уже и рыщут…

— Да как же знать? А может, не рыщут, может, у них и в мыслях нет на нас идти, а мы даром людей мучим? — напористо возражал Добыча. Ему очень хотелось, чтобы так оно и было, и потому он верил, что так оно и есть. Но Надежа не был склонен закрывать глаза на опасность и считать, что спрятался от нее.

— Слышали бы тебя боги, я первый был бы рад! — отвечал он. — А как знать? Вот ежели бы съездить туда… Теперь там дружины нет, вестей для нас слать некому. Уж если печенеги на нас идти готовятся, то не иначе как через Мал Новгород. Послал бы тысяцкий дозор в Мал Новгород съездить. Коли орда поход готовит — тамошние люди должны печенежские дозоры видеть. А ежели на Стугне все тихо-покойно — отпущу твоих людей с вала.

— Это я улажу! — обрадовавшись хоть такой уступке, заторопился Добыча. — С тысяцким теперь же потолкую. Здоров будь да жди вестей!

И он заспешил прочь. Добившись хотя бы половины успеха у Надежи, он верил, что добиться второй половины у тысяцкого будет еще легче.

Гулять Медвянке больше не хотелось, и она вернулась домой. Дома Лелея хлопотала по хозяйству, Зайка возилась на полу со щенком. Медвянка взялась было за шитье, но не столько работала, сколько вертелась и болтала, стараясь развеселиться.

— Да не крутись, сама ж уколешься! — наставляла ее мать. — И кто тебя такую только замуж возьмет?

И мать все про то же! Медвянка отложила шитье, повела руками и плечами, словно собираясь плясать, и запела:

Недозрелая калинушка —Ее нельзя заломать,Не доросла красна девица —Ее нельзя замуж отдать!

— Вот правда истинная! — подхватила мать. — Только петь ты и ловка! А ведь в кресень тебе семнадцать лет будет — замуж пора, да жениха где взять?

— Вот уж добра не занимать! — воскликнула Медвянка, почти обидевшись. — Мне сегодня Явор хотел перстенек подарить!

И тут же пожалела, что созналась в этом. Лелея уронила решето на стол и негодующе всплеснула руками.

— Да неужто вправду? А ты не взяла? — напустилась она на дочь.

В полном согласии с мужем она мечтала выдать Медвянку за Явора, но боялась, что десятник так и не надумает посвататься к такой егозе, не пригодной к серьезному делу. II вот глядите — он посватался, а эта трясогузка отказалась!

— Себе счастья не хочешь, так хоть о родичах подумай! — гневно выговаривала Лелея. — Ах, Мати-Макоше, вразуми ее, голову овечью! Да о чем ты только думаешь? Или хочешь до старости в девках резвиться? Да Явор во всем Белгороде лучший жених, на него все девки зарятся! Поди, поди за него — сапоги будешь носить, в серебре ходить! А там, боги смилуются, Явор себе от князя село какое выслужит — боярыней станешь!

Село в воображении Медвянки было слишком туманным будущим, а вот мысль о красивых красных сапожках, на которые она получила бы право, став женой кметя, и правда отчасти привлекала ее. Но Медвянка упрямилась и с принужденным смехом качала головой.

— Куда ему в женихи! Пусть сперва себе нос поправит да лицо ототрет, а то его солнце обожгло, вроде печного горшка стал. Пусть другие девки за него хоть подерутся, а мне такой и даром не надобен!

— Разборчивая невеста век в девках будет! Что же нам, по самую смерть с тобой нянчиться? Вот беда нам с тобой! Другой бы отец давно хоть за рябого, хоть за горбатого бы отдал, только б с рук сбыть такое беспокойство. А наш-то ласковый — бережет тебя! Тебе не Ладу с Ярилой слушать надо, а головою думать, и не такого искать, на кого сердце горит, а с кем жить хорошо будешь. Ярила-то поиграет да прочь ускачет, а век-то долог будет с мужем жить!

— Боюсь я Явора, у него рука тяжелая, что не так — и прибьет! — будто шутя, сказала Медвянка матери. — Неужто ты, матушка родная, меня хочешь такому отдать?

— Да тебя и прибить не грех — самое верное дело! Медвянка снова взялась за свое шитье, ничего не отвечая. Этими речами она пыталась не столько убедить мать, сколько себя успокоить. Как она ни

109 старалась, а все не могла прогнать беспокойства, оставленного беседой с Явором. Его гневно-горестный взгляд стоял у нее перед глазами, горячий и резкий голос звучал в ушах. В сердце Медвянки прорастало что-то, похожее на смутное сожаление. В ее мире всегда было ясно и весело, а размолвка с Явором вдруг так грозно нарушила этот мир, что Медвянка и сама удивилась, — она не знала раньше, что Явор занимает в ее жизни такое большое место. И зачем он только надумал свататься! С ранней юности любовь Явора была дана ей неотъемлемо, как собственная коса, Медвянка никогда не лишалась ее и не имела случая оценить. А теперь не могла избавиться от ощущения какого-то несчастья, потери, как ни старалась его прогнать. Это он ее обидел, убеждала она себя, с необыкновенной прилежностью сшивая бок новой рубашки. Разве не обидно, что он так ушел от нее, — была бы на забороле дверь, непременно бы хлопнул посильнее, чтобы дом содрогнулся до самого конька. Но вместо обиды девушка чувствовала уважение к Явору — уговорами он бы только уронил себя в ее глазах. Пожалуй, в Яворе не было ничего смешного, вот разве что нос…