Тропою волка - Михаил Голденков

А тем временем Михал Радзивилл и, вопреки собственному желанию, Самуэль Кмитич оказались ввергнутыми в водоворот новых бурных событий в Польше. Ян Казимир по весне собрал во Львове большое войско, чтобы освободить Варшаву и окончательно вытеснить оккупантов из Польши. Михал примкнул к королю добровольно, Кмитич же, шокированный смертью гетмана и собиравшийся идти на соединение с Богуславом, вынужден был также последовать за своим другом, ибо его уговорил… Филипп Обухович. Как только Кмитич услышал, что осаду Варшавы возглавит Обухович, он не поверил собственным ушам. Оршанский полковник был просто счастлив увидеть старого доброго сябра Обуховича. В голубом королевском мундире бывший смоленский воевода стоял в шатре над столом с планом Варшавы, его шляпа с длинным пером лежала рядом, и Кмитич не сразу узнал своего бывшего начальника из-за изрядно поседевших волос и увеличившихся залысин.

— Кмитич! Ну, ты просто орел! Возмужал! — Обухович и оршанский князь обнялись, расцеловались.

— Ты, стало быть, главнокомандующий?! — удивлялся счастливый Кмитич, глядя в усталые запавшие глаза Обуховича. — А как же суд? Тебя что, полностью оправдали?

— Давай выйдем на воздух, — понизив голос, обронил Обухович, бросив взгляд на смотрящих на них с умилением польских офицеров. Выводя под локоть из шатра Кмитича, Обухович усмехнулся:

— Мы надеемся на поляков: вот, мол, помогут нам выгнать московитов, а они тоже смотрят на нас как на освободителей, мол, пришли Михал Радзивилл, Сапега, Пац, Кмитич, Обухович и нас всех спасут. Ну, а мы, литвины, теперь между двух огней: наши союзники Польша и Швеция воюют между собой. Во ситуация, пан канонир!

— Да, каша-малаша еще та, — сокрушенно покачал головой Кмитич, — но я все же надеюсь, что Яну Казимиру ничего не останется более, как после Варшавы бросить нам на помощь хотя бы часть войска.

Они сели в легкие раскладные стулья, стоящие около шатра перед маленьким столиком.

— Эй, по стакану вина мне и пану Кмитичу! — бросил Обухович в сторону тут же метнувшегося исполнять приказ адъютанта.

— Тоже на это надеюсь, — вернулся к Кмитичу Обухович, утирая платком взмокший лоб.

— Что-то сдал ты, пан воевода, за эти годы, — не стал льстить Обуховичу Кмитич, принимая из рук адъютанта глиняный стакан красного вина.

— Так, Самуль, так, — кивнул Обухович, — года уже не молодые, а тут такие испытания.

— Почему Смоленск все-таки сдали? — спросил Кмитич. — Мы же так хорошо укрепили город!

— Город мы укрепили, а людей — нет. Не захотел народ терпеть осаду. К тому же смоляне — люди уж очень доверчивые к разного рода государственным грамотам да указам. Они посчитали, что закон в Московии имеет такую же силу, как и в Речи Посполитой. Дудки! Царь что хочешь тебе напишет, что хочешь на бумаге пообещает, а потом просто сделает, как ему надо. Ему суд не страшен, кроме божьего, которого, похоже, царь не боится. Может, он и в Бога-то не верит? Да и порох в городе заканчивался. Людей на кватеры не хватало. Хотя, по моим подсчетам, вместе с секретными запасами пороха нам бы еще хватило сил на день интенсивного боя. Немного.

Но царь бы на большее уже не решился. И я был полностью уверен, что после провального генерального штурма царь уже не станет проводить второй приступ. Но тут не выдержали нервы у нашего городского судьи. Голимонт. Помнишь его? Я же не деспот! Не мог я заставить людей против воли сражаться.

— Пойми, Филиппе, тут не о выборах речь шла, а о защите города. Нужно было вводить прямое подчинение твоему приказу под страхом смерти. Зря ты голосование устроил. Война — это тебе не выборы депутатов в сейм или короля, и тут не до либеральностей и расшаркиваний. Приказал, и все дело!

— Выхода не было, Самуль. Мы сидели, как на пороховой бочке. Голимонт народ на бунт подбивал, они силой пытались у меня знамя забрать. Хотя, — Обухович в сердцах махнул рукой, — может, ты и прав, слиберальничал я не вовремя. Сейчас бы так уже не поступил. Смоленск все-таки мог обороняться, как ныне Слуцк все еще держится или Старый Бы-хов. Вот видишь, суд меня оправдал, а перед своим собственным судом я себя все еще обвиняю.

— Ладно! Все это былое! — Кмитич снял шапку, бросил на столик и отпил вина. — По большому счету, если бы не твоя работа, то Смоленск и дня не продержался бы. Сложно было выиграть судебное дело? Долго тебя морочили?

— Так, — улыбнулся в белесые усы Обухович, — сложновато и долго. Обидно было. Особенно всякие эпиграммки читать про себя, какого-то умельца-щелкопера Комуняки, явно псевдоним кого-то из моих недругов. Эпиграммка и хороша бы была, если бы другие города хотя бы полсрока от осады Смоленска продержались. Так ведь нет! Ни Полоцк, ни Могилев, ни Менск, ни Витебск долго не выдержали. Так что, как видишь, оправдали меня полностью. Вот пасквиль этого Комуняки я переписал. Для истории, — усмехнулся Обухович и достал из кармана замусоленный лист бумаги, развернул и зачитал:

— Милостивы пане Обухович, а мой ласкавы пане!.. И так знаю, што нудно Вашей Милости на животе. Не гневайсе, Твоя Милость, на мене, што титулу воеводского не доложив: написавши я воеводою Смоленским, то б я солгал… Я так ро-зумею: коли Смоленск продали, то и титул продали. Много людей об том звешчали, што люди и гроши побрали. Лепей было, пане Филипе, сядеть у Липе…

Обухович посмотрел на Кмитича:

— Ишь, как пишет, шельма, мол, продали Смоленск. Как бы он сам всю жизнь так продавал, как я!

— И ты после всего этого согласился воевать за Яна Казимира, а не за Карла Густава?

— Так, — вновь улыбался Обухович, — то же самое у меня на ступеньках здания суда спросил мой сын. Так и сказал: «Ты должен ненавидеть эту страну после всего, что ты для нее сделал, и после всего, что она сделала для тебя!» Я же ему ответил, что московского воеводу Шейна за то, что не смог захватить Смоленск, казнили, а меня судили, выслушали и оправдали. Разве это не прекрасно?! За такую страну я и буду воевать!

Кмитич, глядя на лист в руках Обуховича, тоже достал из кармана потертый, аккуратно сложенный лист и развернул его.

— Что это? — спросил Обухович, глядя на непонятные слова из латинских букв.

— Это посмертное письмо гетмана. Он написал его по-жмайтски. Значит, шифровал. У тебя под боком нет верного человека, знающего жмайтский?

— Верного? Нет, — покачал своей шляпой Обухович. — Ты ведь, вроде бы, немного латышский знаешь?

— Латышский очень мало похож на письменный жмайтский. У меня невеста знает жмайтский. Придется ее ждать. Но когда я ее увижу, я и сам не знаю.

— Ты собираешься вновь жениться? — улыбнулся Обухович. — Значит, твой брак с пани Злотей распался?