А «Скорая» уже едет (сборник) - Ломачинский Андрей Анатольевич

– Думали, что он на ноги встанет после… своего этого инфаркта… Он все хотел в огороде беседку построить… я ему кашку его любимую сегодня сделала. Поворачиваюсь спросить… сейчас ее ему или подождать, пока остынет… а он не дышит… хрипит только…

Женщин плачет. Я молчу.

– Вас вызвала… Говорят: «Ждите, приедут»… А Сашенька уже хрипеть перестал… Боже, Боже мой! Я вас так ждала…

Ее снова затрясло в рыданиях. Я покрепче прижимаю ее к себе. Хорошо, что я молчу. Какими словами сейчас можно сгладить горечь такой утраты? Видел бы ты нас сейчас, богатенький выродок с Благостной. Как бы ты объяснил сейчас этой горем раздавленной женщине, что наша бригада, вместо того, чтобы спасать ее мужа, сорок минут валяла у тебя дурака? Какие бы ты слова нашел в свое оправдание? Знай я это час назад, я бы твои деньги тебе в рожу швырнул… и себе, заодно. Потому что оправдать себя я тоже не в силах. Мальчишеская выходка «раздеть сукиных сынов» обернулась человеческой смертью.

Спасти бы его мы все равно не спасли – условия не те и возможности не позволяют, но он хотя бы нас дождался!

Господи, как иногда мерзко смотреться в зеркало…

Феназепам постепенно начинает действовать, рыдания утихают, женщина только всхлипывает, не отнимая ладоней от мокрого лица.

– Звони, – угрюмо говорит Офелия.

Я достаю сотовый, набираю привычное «03».

– «Скорая», восемнадцать.

– Марина Афанасьевна… – я сглатываю горький комок в горле. – Это Антон… бригада четырнадцать, с Береговой.

– Слушаю тебя.

– Нам нужна милиция. Участковый нужен… Тут…

– Труп? – мгновенно понимает диспетчер. – Ясно, не говори, если не можешь. Ждите, сейчас буду звонить.

– Спасибо.

Я еще держу трубку возле уха. Слышу, как Марина кричит диспетчеру направления, прежде чем положить свою: «Инна, звони в РОВД. Четырнадцатая словила труп на…». Отбой. Гудки. Мертвая тишина.

Участковый приехал относительно быстро – через пятнадцать минут. Он опросил нас, записал фамилии, инициалы, номер бригады, мы расписались в протоколе осмотра трупа. Попрощались и вышли за дверь.

Вид у меня, думаю, был, как у побитой собаки. У Офелии – как у неделю не кормленной волчицы, у которой еще и отняли щенков.

– Сейчас вернешься, – тихо и зло произнесла она. – Я там на столе карту вызова оставила – скажешь, что забыли. Рядом с картой стоит ваза. Под нее положишь… положишь пять тысяч из того, что нам дали. Так, чтобы не смахнула потом ненароком. Незаметно. Пошел.

Я молча киваю и возвращаюсь. Участковый опрашивает вытирающую покрасневшие глаза женщину.

– Карту забыли. Вызова.

Оба не отвечают. Я подхожу к столу, быстро достаю из кармана свою долю – отложенные пять тысяч, и подпихиваю их под пыльную конусообразную вазу, украшенную сине-красными ромбиками. Так, чтобы в глаза не бросалось. Забираю карту и выхожу.

Офелия уже сидит в машине и пишет карточку, не глядя на меня. Гена скучает и опасливо курит в полуоткрытое окно – Офелия часто ругается на табачный дым в машине. Сейчас не тот случай, Гена, расслабься. Впрочем, ты и так расслаблен. А мне вот табачный дым сейчас в глотку не полезет.

В кабине гаснет свет, машина трогается с места. Мы трясемся по выщербленной дороге в темноте, выбираясь с улицы Береговой. Будь она неладна.

Справа мелькает освещенный ночной ларек.

– Гена, останови.

– На кой?

– Останови, так твою мать!! – заорал я. – Вопросы задает еще, козел!

«ГАЗель» останавливается так, что я больно бьюсь лбом о переборку. Не обращая внимания на боль, я выскакиваю наружу и бегу к ларьку. Смертельно уставшая девушка, дремавшая за прилавком, с раздражением смотрит на меня.

– «Балтику», «девятку».

– Одну? – презрительно спрашивает продавщица. Оно и понятно, я в форме.

– Я ясно сказал, сколько!

– Орать не надо, ладно? – в окошко на прилавок выкатывается бутылка. – Восемнадцать рублей.

Я швыряю ей две скомканные десятки и, не дожидаясь сдачи, иду обратно с бутылкой к машине. На ходу зажигалкой отдираю с нее пробку и залпом осушаю половину содержимого. Кусачая жидкость больно щиплет горло и ухает в голодный желудок. Сажусь в машину, от души грохаю дверью. И ловлю себя на том, что из глаз по щекам текут две струйки.

– Ты чё, придурок, дверь ломаешь? – показывается в окошке переборки фрагмент Гениного носа и небритой щеки.

– Пошел в задницу!

– Я тебе щас…

Я захлопываю окошко, едва не отхватив ему нос. В ярости пинаю сумку с не пригодившимся КИ-3.

Плачу.

Минут через пять дверь в салон открывает Михайловна. Странно, но на ее лице уже нет злости. Ни по поводу вызова, ни по поводу моего спонтанного пьянства.

– Дай отхлебнуть.

Я протягиваю ей бутылку, безучастно смотря в сторону. Михайловна залезает в салон, закрывает за собой дверь, делает небрежный жест Гене исчезнуть из окошка переборки.

– Терзаешься?

Я коротко всхлипываю, кулаком вытирая слезы.

– Да… есть немного…

– Не терзайся. Каждому из нас в этой жизни отмерян свой срок. И если он подошел, никакая «Скорая» уже не поможет.

– Вы это ей лучше объясните.

– Я это объясняю тебе! – повышает голос Офелия. – Ей сейчас бесполезно что-то объяснять. А тебе со мной еще до утра работать. И мне не нужно, чтобы ты на следующий вызов с соплями вперся!

Мы молчим некоторое время, глотая поочередно остатки пива из бутылки. В кабине иногда шипит рация и возится тоскующий Гена.

– Меня как-то тоже вот так проняло, – тихо говорит врач. – Давно еще… ты не работал тогда. Вызвали менты к бабушке из приемника-распределителя, которую задержали без документов. С Абхазии беженка, кажется, или еще откуда, не знаю. Они ее продержали какое-то время, дня четыре, а потом вызвали меня. Я одна, без фельдшера, работала. Вроде кашлять как-то нехорошо бабка начала, температурить, и ее с подозрением на пневмонию попросили отвезли на консультацию в пульмонологию. Вежливые все такие были эти менты, аж коробило. Погода, как сейчас помню, была еще хуже, чем сегодня – слякоть, холодина, ветер с гор весь день лупил. На бабке драный плащ какой-то, порванные кроссовки на ногах, даже колготок и платка нет. Я ее отвезла – в «тройке» ее посмотрели, никакой пневмонии не нашли. Снимок сделали и отправили обратно. Я ее и привожу. А дежурный сквозь меня смотрит, как будто впервые видит, и говорит – чего, мол, привезла, она уже у нас не значится, ее по вашему убытию из списков вычеркнули. Я скандалить начала. Мне ее куда девать, эту бабку? Да только что ментам-то – рогом уперлись, не возьмем, и все. У нас отчетность. Сволочи. Бабка в машине сидит, трясется, а эти рожи ни в какую. Куда там, для этого, собственно и вызывали, чтобы спихнуть ее с рук подальше. Я за рацию схватилась, попросила Зою старшего врача позвать – Дворняжка тогда была.

– Кто была?

– Дворняжка. Ее фамилия Дворовских, мы ее между собой Дворняжкой называли. Сука еще та. Она мне говорит: «Решай сама, по ситуации». И отключилась. А хрена тут решать? Не домой же мне ее везти? Мы отъехали на пару улиц, и я ее начала выпроваживать из машины. А бабуля на колени упала. Внучка, говорит, мне идти некуда, у меня ни денег, ни родных, ни жилья нет. Я, говорит, голодная, спать мне сегодня негде. И не выходит. Я начинаю на нее орать, она плачет…

Офелия одним глотком допила пиво и вышвырнула бутылку в окно. Та звонко раскололась обо что-то твердое и зазвенела осколками по бетону.

– Позорище был страшный. Улица, люди ходят, смотрят, а мы с водителем сопротивляющуюся бабку из машины вытаскиваем. Кое-как выволокли – в лужу прямо – дверью хлопнули и уехали. Я, когда на станцию зашла, чуть Дворняжке волосы не повыдергивала. И этим вонючкам в диспетчерской тоже. Приняли вызов, мать их в задницу! Орала на них так, что охрипла. А потом ревела в «четверке» до вечера. На меня Сёма весь корвалол извел.

– Умерла она? – хрипло спрашиваю я. Алкоголь начинает действовать, Офелия слегка плывет в темноте салона.