Декабристки. Тысячи верст до любви - Татьяна Алексеева

Однако долго раздумывать над этим вопросом Кондратий Федорович тоже не стал. Мысли о появлении листа сменились другими: он был светло-желтого оттенка, как старая, начавшая темнеть от времени бумага, и, держа его в руках, Рылеев мог бы попробовать представить себе, что это тетрадный лист! Вдруг это поможет ему сосредоточиться на стихах?

Очень медленно и осторожно, стараясь не привлечь внимания надзирателей, поэт зашагал к лежащему на земле листу. Больше всего он боялся в тот момент двух вещей: что кто-нибудь из солдат увидит, как он берет лист, и не позволит унести его в камеру и что снова поднимется ветер и «заменитель бумаги» перелетит на другое место. Бегать за ним по всему двору Кондратий точно не смог бы – уж тогда солдаты наверняка заподозрили бы неладное и отняли бы у него лист от греха подальше!

Но ему повезло. Ветра больше не было, тюремщики смотрели в другую сторону, и он сумел дойти до листа, нагнуться за ним и спрятать его в рукав робы. Лист был гладким, холодным и чуть влажным, как будто и в самом деле недавно оторвался с ветки клена и еще не успел окончательно засохнуть. Выпрямившись, Кондратий так же спокойно двинулся дальше, делая вид, что рад этой редкой возможности подышать свежим воздухом, а на самом деле страстно мечтая скорее вернуться в камеру и проверить, сможет ли его неожиданная находка помочь ему в творчестве.

Наконец надзиратели объявили об окончании прогулки, и Рылеев одним из первых вошел в неосвещенный тюремный коридор. Оказавшись в камере, он едва дождался, когда в замке перестанет скрежетать ключ, и вытащил чуть помятый лист из рукава. «Вот это твоя бумага, – сказал он себе, разглаживая лист на одеяле и делая вид, что берет в руку перо. – Просто вырезанная в форме кленового листа, но ведь и на такой бумаге можно писать…»

И словно специально дожидавшиеся этой минуты стихотворные образы вновь замелькали в его воображении, спеша сложиться в строчки, а потом и в целые стихи. Рылеев провел рукой над листом, «записывая» первую пришедшую ему на ум строку, и на этот раз она получилась складной и красивой. К ней добавилась вторая строчка, которую он тоже мысленно написал на листе, но она показалась поэту не очень гармоничной, и он так же мысленно зачеркнул ее, придумав вместо нее другую, более подходящую к первой фразе. Дальше настала очередь третьей строки, а потом и четвертой…

Кондратий сочинял всю ночь. Уже придуманные строки больше не ускользали у него из памяти, как будто он записывал их на листе по-настоящему. Несколько раз он возвращался к началу стихотворения и исправлял те слова и рифмы, которые сперва казались ему удачными, а после перестали ему нравиться. Желтый кленовый лист лежал на койке и даже в тусклом свете, идущем из маленького зарешеченного окошка, казался ярким пятном на сером фоне. А Рылеев все «писал», все подыскивал рифмы и выдумывал сравнения, создавая все новые стихотворения и уже понимая, что они станут последними в его жизни. Но не только последними, а еще и самыми лучшими. Правда, никто, кроме него самого, об этом уже не узнает.

– Спасибо тебе за этот лист, Господи, – прошептал Кондратий Федорович под утро, мысленно ставя на своей «бумаге» подпись и дату. – Это лучший подарок из всех, которые я получил за всю мою жизнь! Больше мне ничего не надо, больше я ни о чем не прошу, никаких милостей я, после того что пытался сделать, не заслуживаю… Прошу только об одном – чтобы этот лист не очень быстро засох, чтобы я мог еще что-нибудь на нем написать!

Глава Х

Санкт-Петербург, Петропавловская крепость, 1826 г.

Гулкое эхо шагов разносится по коридору. Поворот направо, потом налево, потом несколько ведущих вверх ступенек, потом снова направо… Павла Ивановича Пестеля водили на допросы уже бесчисленное количество раз, но ему никак не удавалось запомнить направление. Хотя он никогда не жаловался на плохую память и в коридорах казематов Петропавловской крепости, по которым его тоже часто заставляли идти с завязанными глазами, начал ориентироваться довольно быстро. Но в Зимнем дворце чувство направления и память как будто изменяли полковнику, и уже после нескольких поворотов он не мог понять, где именно его ведут. То ли коридоры и переходы в императорском дворце были еще более сложными и запутанными, чем в крепости, то ли на допрос его каждый раз вели разными путями…

Пестель подозревал, что верным было именно второе предположение, потому что путь к кабинету императора, в котором проходили допросы, еще и занимал всякий раз разное время. Вот и сегодня они с конвоировавшими его солдатами шли слишком долго, явно дольше, чем в прошлый и позапрошлый раз, и это притом, что его все время поторапливали! «Вот же дались им эти тайны, секретность!.. – поднимаясь по очередной лестнице, усмехался про себя Павел Иванович. – Что ужасного случится, если мы узнаем расположение комнат в этом «священном месте»! Теперь-то мы для его обитателей не опасны. Тем более что некоторые из нас здесь уже бывали…»

– Сюда, направо! – слегка подтолкнул его в бок один из конвоиров. Павел свернул, куда ему было приказано – как всегда, после секундной заминки, чтобы даже в таком положении не выглядеть безропотно послушным и сдавшимся. Хотя сопровождавшие его тюремщики вряд ли замечали это небольшое промедление и догадывались, с чем оно связано.

Еще несколько ступенек – и снова быстрая ходьба не то по широкому коридору, не то по какому-то большому залу. Так, во всяком случае, казалось Пестелю: воздух вокруг стал как будто бы более свежим, незастоявшимся, словно они шли по просторному помещению. А еще он вдруг каким-то непостижимым чутьем понял, что они почти пришли к царскому кабинету и скоро он, наконец, снова получит возможность видеть.

Его догадка оказалась верна: вскоре ему было приказано остановиться, и рядом с ним едва слышно скрипнула дверь. Конвоиры с двух сторон подтолкнули узника вперед, он прошел еще пару шагов, и дверь с таким же тихим скрипом затворилась за его спиной. В следующее мгновение чьи-то руки стали развязывать затянутый у него на затылке узел черного шелкового платка. Повязка спала, и Павел зажмурился от показавшегося ему слишком ярким после долгой темноты света. Он уже знал, что надо простоять с закрытыми глазами примерно полминуты, и после этого они смогут нормально видеть.

– Подойдите ближе, – прозвучал рядом знакомый голос Николая I. Как всегда бесстрастный, как всегда не дающий собеседнику ни малейшего шанса угадать, какие эмоции испытывает обладатель этого голоса. Пестель открыл глаза, увидел, что находится все в том же давно изученном на допросах во всех подробностях кабинете, и молча сделал шаг по направлению к императорскому рабочему столу.