Глазами клоуна - Генрих Бёлль

— Боже мой! — возмутился он. — Откуда вы это взяли?

— Слушая ваши проповеди, можно подумать, что у вас душа широкая, как парус, ну а потом вы начинаете строить козни и шушукаться по углам в гостиницах. Пока я в поте лица своего добываю хлеб насущный, вы ведете секретные переговоры с моей женой, не потрудившись даже выслушать меня. Это и есть нечестная игра и двуличие… Впрочем, чего можно ждать от эстета?

— Ладно, ругайте меня, возводите напраслину. Я вас так хорошо понимаю.

— Ничего вы не понимаете; вы медленно, капля по капле, вливали в Марию отвратительную мутную смесь. Я предпочитаю напитки в чистом виде; чистый картофельный спирт для меня милее, чем коньяк, в который что-то подмешано.

— Говорите, вам необходимо выговориться, — сказал он. — Чувствуется, что вы переживаете это всей душой.

— Да, я переживаю это и душой и телом, прелат, ведь дело идет о Марии.

— Настанет день, когда вы поймете, что были несправедливы ко мне, Шнир. И в этом вопросе и во всех других… — Он говорил чуть ли не со слезой в голосе. — А что касается мутной воды, то вы забываете, быть может, о людях, которые испытывают жажду, сильную жажду; лучше уж дать им не вполне чистый напиток, чем вовсе ничего не дать.

— Но ведь в вашем Священном Писании говорится о живой, очистительной воде… Почему вы не даете ее жаждущим?

— Быть может, потому, — ответил он с дрожью в голосе, — что я… что я, если следовать вашему сравнению… стою в самом конце длинной цепи, черпающей воду из источника. В этой цепи я сотый или даже тысячный, и вода не может дойти до меня незамутненной… и еще одно, Шнир. Вы слушаете?

— Слушаю, — сказал я.

— Можно любить женщину, не живя с ней.

— Вот как! — сказал я. — Теперь в ход пошла Дева Мария.

— Не богохульствуйте, Шнир, — сказал он, — это вам не к лицу.

— Я вовсе не богохульствую, — возразил я. — Допустим, я могу уважать то, что недоступно моему пониманию. Но я считаю роковой ошибкой, когда молодой девушке, которая не собирается идти в монастырь, предлагают брать пример с Девы Марии. Как-то раз я даже прочел целую лекцию на эту тему.

— Да ну! Где же? — спросил он.

— Здесь, в Бонне, — ответил я. — Молодым девушкам в группе Марии. Я специально приехал из Кельна к ним на вечер, показал им несколько сценок и побеседовал с ними о Деве Марии. Спросите Монику Зильвс, прелат. Конечно, я не мог рассказать девушкам о том, что вы именуете «вожделением плоти»! Вы слушаете?

— Слушаю, — сказал он, — и поражаюсь. Вы впадаете в довольно-таки откровенный тон, Шнир.

— Черт возьми, прелат, — сказал я, — ведь акт, ведущий к рождению ребенка, до некоторой степени откровенен… впрочем, если желаете, мы можем потолковать об аисте. Но все ваши речи, проповеди и учения, касающиеся этой откровенной стороны жизни, — сплошное лицемерие. В глубине души вы считаете все это свинством, узаконенным браком в целях самозащиты от человеческой природы… или же строите себе всякие иллюзии, противопоставляя телесную любовь всем другим чувствам, сопутствующим ей… Но как раз эти сопутствующие чувства и есть самое сложное. Даже законная жена, с трудом выносящая своего супруга, связана с ним не только телесно… да и самый пропащий пьяница, который идет к проститутке, ищет у нее не только телесной любви, так же как и сама проститутка. Вы обращаетесь с любовью как с бенгальским огнем… а она — динамит.

— Шнир, — произнес он вяло. — Я поражен, как много вы размышляли на эту тему.

— Поражены? — закричал я. — Лучше бы вы поражались тупоголовым животным, для которых их жены — не что иное, как законная собственность. Спросите у Моники Зильвс, что я говорил тогда девушкам. С тех пор как я узнал, что принадлежу к мужскому полу, я почти ни о чем так много не думаю… И это вас поражает?

— У вас отсутствует всякое, даже самое минимальное, представление о Праве и Законе. Ведь чувства, какими бы они ни были сложными, должны быть упорядочены.

— Да. — сказал я, — с вашими порядками мне пришлось познакомиться. Вы сами толкаете природу на тот путь, который именуется путем прелюбодеяния… а когда природа приходит в столкновение с законным браком, вам становится страшно. Тогда вы каетесь, получаете отпущение грехов, снова грешите, и так далее… Зато все у вас упорядоченно и законно.

Он засмеялся. Смех его звучал пошло.

— Шнир, — сказал он, — я начинаю понимать, что с вами. Очевидно, вы, как все ослы, однолюб.

— Оказывается, вы и в животных ничего не смыслите, — сказал я, — не говоря уже о homo sapiens. Ослов никак не назовешь однолюбами, хотя у них морды святош. У ослов совершенно неупорядоченные половые отношения. Моногамны только вороны, колюшки, галки и отчасти носороги.

— Но не Мария, — сказал он. Видимо, он сразу понял, что нанес мне этой короткой фразой тяжелый удар, и, понизив голос, добавил: — Весьма сожалею, Шнир. Я искренне хотел бы, чтобы всего этого не произошло. Поверьте!

Я молчал. Потом выплюнул окурок на ковер и проследил за тем, как горящий табак рассыпался и выжег в ковре маленькие черные дырочки.

— Шнир! — воскликнул он с мольбой. — Вы верите, по крайней мере, что мне все это тяжело говорить?

— Какая разница — верю я или нет? — спросил я. — Но, если желаете, пожалуйста, — верю.

— Вы так много думали о человеческой природе, — сказал он, — а ведь, следуя природе, вы должны были поехать за Марией, бороться за нее.

— Бороться, — сказал я. — Разве это слово значится в ваших проклятых законах о браке?

— Ваши отношения с фрейлейн Деркум не были браком.

— Хорошо, — согласился я. — Пусть будет по-вашему. Это был не брак. Но я почти каждый день пытался связаться с ней по телефону и ежедневно писал ей.

— Знаю, — сказал он. — Знаю. Но сейчас уже поздно.

— Сейчас остается только одно — открыто вмешаться в их брак, — сказал я.

— Вы на это неспособны, — возразил он. — Я вас знаю лучше, чем вы думаете; ругайтесь сколько хотите, угрожайте мне, я вам все равно скажу: самое ужасное в вас то, что вы человек незащищенный, я даже сказал бы — чистый. Чем вам помочь?.. Я имею в виду… — Он замолчал.

— Вы имеете в виду деньги? — спросил я.

— И это тоже, — ответил он. — Но я говорю о ваших служебных делах.

— Возможно, я еще вернусь к разговору о деньгах и о делах, — сказал я. — …Но где она теперь?

Я услышал его дыхание; стало очень тихо, и я впервые ощутил слабый запах: от него слегка пахло одеколоном, чуть-чуть красным вином и сигарой.

— Они поехали в Рим, — сказал он.

— Медовый месяц? Да? — спросил я хрипло.

— Да, так это называют, — ответил он.

— Блуд с соблюдением всех формальностей.

Я повесил трубку, не сказав ни спасибо, ни до свидания. Черные точки на ковре, которые прожгла моя сигарета, еще тлели, но я слишком устал, чтобы затоптать их. Мне было холодно, колено болело. Я чересчур долго просидел в ванне.

Со мной Мария не соглашалась ехать в Рим. Когда я предложил ей это, она покраснела и сказала:

— В Италию я поеду, а в Рим — нет.

Я спросил ее, почему, и она ответила мне вопросом на вопрос:

— Неужели ты действительно не понимаешь?

— Нет, — сказал я.

Но она промолчала. Я с радостью поехал бы с ней в Рим, чтобы посмотреть на папу. Мне кажется, я согласился бы даже постоять несколько часов на площади Святого Петра в ожидании папы, а завидев его в окне, стал бы хлопать в ладоши и кричать «Eviva!» Когда я сказал это Марии, она прямо-таки пришла в ярость. И уверяла, что это «своего рода извращенность», если такой агностик, как я, будет ликовать при виде святого отца. Мария испытывала настоящую ревность. Я часто наблюдал это у католиков: подобно скупому рыцарю, они оберегают от всех свои сокровища — причастие, папу… Кроме того, из всех категорий людей, какие я только встречал, католики наиболее высокого мнения о себе. Они высокого мнения и о сильных сторонах своей религии, и о слабых, и потом они ждут от каждого, кого считают хоть мало-мальски интеллигентным, что он вот-вот «обратится». Возможно также, Мария не хотела ехать со мной в Рим, боясь, что там наша совместная жизнь покажется ей особенно греховной. В некоторых вопросах она весьма наивна, да и не ахти как интеллигентна. Но ехать в Рим с Цюпфнером было с ее стороны подло. Уверен, что они получат аудиенцию у папы, и бедный святой отец будет называть ее «дочь моя», а Цюпфнера «мой сын», не подозревая, что перед ним на коленях стоят блудник и блудница, люди, нарушившие святость брака. Может быть, она поехала с Цюпфнером в Рим также потому, что в Риме ей ничто не напоминало обо мне. Мы были с ней в Неаполе, в Венеции и во Флоренции, в Париже и в Лондоне, объездили множество немецких городов. В Риме ей не грозят воспоминания, и там она вволю надышится «католическим воздухом». Я решил еще раз позвонить Зоммервильду и сказать ему, что особенно недостойным я считаю его насмешки над моей склонностью к моногамии. Впрочем, почти всем образованным католикам присуща эта гадкая черта: обычно они отсиживаются за защитным валом из христианских догм и, настрогав из этих догм принципов, мечут их во все стороны. Но стоит столкнуть их лбами с так называемыми «вечными истинами», как они начинают посмеиваться и ссылаться на «человеческую природу». На худой конец, они изображают на своих лицах насмешливую улыбку, как будто только что побывали у папы и он снабдил их частичкой своей непогрешимости. Во всяком случае, стоит тебе принять всерьез те незыблемые истины, которые они хладнокровно возвещают с кафедры, тебя объявят либо «протестантом», либо «человеком, лишенным чувства юмора». Когда ты серьезно обсуждаешь с ними вопросы брака, они пускают в ход своего Генриха Восьмого — этим козырем они ходят вот уже триста лет, чтобы показать, как тверда их церковь. Если же католики хотят продемонстрировать, как она мягка, как терпима, они начинают рассказывать историйки наподобие той истории от Безевица или вспоминают остроты епископов, но только в «кругу посвященных», а под этим «кругом посвященных» все они: и левые и правые — в данном случае это не играет никакой роли — понимают людей «образованных и интеллигентных». Когда я предложил Зоммервильду рассказать историю о прелате от Безевица с кафедры, он разъярился. На кафедре они всегда оперируют своим главным козырем — Генрихом Восьмым, если речь идет о взаимоотношениях между мужчиной и женщиной! Королевство за брак! Право! Закон! Догматы католической религии!