Плод воображения - Андрей Дашков

Что могло растопить черный лед? Присутствие Лады. Найди Ладу, маленькая дурочка Елизавета; одной тебе с этим не справиться… Но Лады нет в церкви. Она же не сказала: «Я иду домой». Но не важно, что она сказала. Лада и не собиралась возвращаться в церковь — по крайней мере утром. Откуда Елизавете это известно? Она не знала — как сорванный с ветки лист не знает, куда несет его ветер. И сколько бы деревьев ни стояло вокруг, листу уже никогда не быть частью одного из них…

Пересекая в своем сомнамбулическом движении какой-то дворик, она заметила перед собой человека, мирно почивавшего на траве под сенью фруктового дерева, рядом с ним стояло что-то вроде детской коляски без колес, превращенной в маленькую переносную кровать.

При виде чужака Елизавета не испытала ни страха, ни любопытства. И даже не подумала свернуть в сторону. Плен мономании имел одно преимущество: всё, то не было напрямую связано с отсутствием Лады, уже не могло испугать. Сосредоточенная на своем воображаемом кошмаре, Лиза воспринимала остальное, как смазанный и приглушенный, однообразно-серый фон. То, что от незнакомца, лежавшего на спине, за пять метров разило помойкой, мочой и потом, не имело значения — он был таким же заблудившимся, как она.

Ее взгляд безразлично скользил по его массивной фигуре. Длинное черное пальто показалось ей знаком траура, который он носил по самому себе. Седая путанная борода; зияющая дыра приоткрытого рта… Несколько коричневых сточенных зубов… Зловоние… Насекомые… На мгновение ей почудилось, что они копошатся даже в его глазницах, но это двигались зрачки под пергаментными веками… Ему что-то снилось… Возможно, даже женщина, бредущая мимо, — видение из другой, забытой жизни…

Она прошла в двух шагах от него, бесшумная, как утренний сон. Ее тень накрыла его лицо — не исключено, что где-то далеко отсюда, в ином, искаженном, времени, для него померкло солнце и черная туча заволокла небо. Он застонал, но не проснулся. Случившееся так и не вырвалось из подсознания, будто задушенный крик, оставшийся никем не услышанным под мягкой толстой подушкой.

Ее взгляд, раздробленный призмой психоза и частично обращенный внутрь, упал на детскую коляску. Грязно-розовое одеяльце свешивалось за край, и по нему ползали большие коричневые муравьи. В их деловитой настойчивой деятельности было что-то неотвратимое, как приговор слепой и бездушной природы. Они ползали и по лицу куклы, завернутой в одеяло.

Елизавета замедлила шаг.

Очередное воспоминание с трудом пробилось сквозь пелену одержимости. Ее лицо исказилось от притока образов, пытавшихся втиснуться в узкое горлышко ее до предела сжавшегося восприятия.

В памяти Елизаветы, будто на отдельных листах фотобумаги, погруженных в кювету с проявителем, стали проступать картинки из прошлого: ей четыре года, она играет со своей любимой куклой. Имени куклы она так и не смогла припомнить, но мама Елизаветы называла малышкой и куклу, и дочь. Из-за этого возникала путаница, доставлявшая обеим немало веселых минут. Иногда маленькая Лиза делала вид, что не слышит маминого голоса, или не реагировала на него — ведь мама звала не ее, а куклу. Таким образом она пыталась избежать того, чего ей не хотелось делать… и это нередко удавалось — разумеется, с маминого согласия. Каждая удавшаяся «хитрость» укрепляла Лизу во мнении, что игра с куклой-двойником может оказаться полезной… чтобы не сказать спасительной.

Вот и сейчас, проходя мимо коляски, повзрослевшая Елизавета облегченно улыбнулась и тихо, еле слышно, чтобы не разбудить спящее чудовище, укравшее у нее частицу души, позвала:

— Малышка, пойдем со мной…

38. Барский: «Теперь тем более»

Видит бог, он этого не хотел — до определенного момента. Он не собирался стрелять, пока тупорылый потный бык не замахнулся на то, чего не понимал, да и был не в состоянии понять. Такими быков делает слепая природа, и Барский сомневался, что в исходном материале имелось хоть что-нибудь, предназначенное для разумного существа. Он много раз встречал подобных скотов; их всегда большинство, во все времена, — чтобы убедиться в этом, достаточно выйти на улицу. Они не могут ничего создавать и даже просто ценить созданное другими; они рождены, чтобы жрать, гадить и разрушать. После семнадцатого года им внушили опасную иллюзию, что они главные в этой стране; последствия чудовищного эксперимента и поныне расхлебывали такие, как Барский, — а быкам всё было по херу; быки не чувствовали даже трагичности собственного существования. Им хватало травы в стойле и коровы с большим выменем. И теперь, когда один из них сдох от его, Барского, руки, в нем проснулась извечная трусливая рефлексия интеллигента, в чьей генетической памяти каленым железом выжжено: второй сорт, неблагонадежен.

Однако всё очень быстро прошло — этот город и «дух из машины» освободили его. Он преступил табу, и оказалось, что табу — очередная условность, которой отгораживаются от смерти, ибо постоянно переглядываться с костлявой — занятие не из приятных. Но он был уже в таком возрасте, когда многие приятные и неприятные вещи меняются местами. Например, раньше он вряд ли стал бы обыскивать труп, а теперь не испытал даже легкой брезгливости.

Единственным интересным предметом, извлеченным из Гошиных карманов, оказался компакт-диск. Пуля прошла в какой-нибудь паре сантиметров от него. Чуть правее — и информация о четвертой экспедиции, возможно, пропала бы навеки. Но Барский еще ничего не знал об этом. Постукивая ребром диска по ладони, он задумчиво разглядывал мертвеца.

Что-то не складывалось, сколько он ни перебирал разрозненные фрагменты, пытаясь уловить связь между ними. Диск, интерес быка к чужому ноутбуку, намерение разбить его к херам собачьим… Неужели эта сучка Соня каким-то образом пронюхала о программе? Во-первых, верилось с трудом, а во-вторых, с чего он взял, что быком помыкала Соня? Теперь, когда дьявол так перемешал карты, ни в чем нельзя быть уверенным.

А если всё-таки Соня, то кто продал? Кандидатура одна — его закадычный дружок Алик, компьютерный гений. Верить нельзя никому, как говаривал старик Мюллер…

Барский сел за стол лицом к двери, развернул к себе ноутбук, положил рядом пистолет и щелкнул мышью на опции «параметры прогноза». В сводке десятиминутной давности среди прочего значилась вероятность смерти Тройки Мечей, которая составляла тринадцать процентов. А что там насчет смерти Мага? Ничего себе — пятьдесят семь процентов! Выходит, сегодня он дешево отделался.

Он перевел смерть Тройки Мечей в «безальтернативные результаты» и увидел, как с экрана, кувыркаясь, слетела соответствующая карта. Окно «ЖЕЛАЕТЕ ПРОДОЛЖИТЬ?» увеличилось, покрыв собой всё свободное поле и настаивая на однозначном ответе. Барский вслух произнес: «Ну, теперь-то тем более», — и нажал подтверждение.

Дьявол начал передвигать карты. Это слегка напоминало тасовку колоды, но подчинялось не случаю, а выверенным алгоритмам.

Пока складывалась новая комбинация, литературный лев решил выяснить, что за диски берут с собой быки, отправляясь крушить компьютеры. В этом городе не хватало только зомбированных луддитов…

Увиденное настолько потрясло его, что он не слышал шагов в коридоре (которые действительно были очень тихими) и заметил очередного гостя, вернее гостью, только тогда, когда та уже появилась в дверном проеме. Барский дернулся за оружием — поздно.

Близнец того пистолета, что лежал на столе, в женской руке выглядел огромным. Но эта тонкая рука с браслетом держала его вполне компетентно. И не оставалось сомнений: если бы обладательнице пушки захотелось выстрелить, пятьдесят семь процентов предполагаемой на сегодняшнее утро смерти Барского мгновенно превратились бы во все сто.

39. Бродяга утешает Малышку

Малышка выросла!

Он стоял будто громом пораженный. Впервые он видел столь явное, столь очевидное Божье чудо, если, конечно, не считать чудом весь этот мир и, в частности, его, бродяги, преступное прозябание. Но мир существовал слишком давно и от века служил вместилищем других, менее привычных чудес. Как, например, это: Малышка, ставшая взрослой за несколько часов, пока бродяга спал.

Возможно, Господь в славе Своей счел необходимым, наконец, сделать ее взрослой — после того, как она столько лет прожила, не меняясь внешне, заточенная в тесном детском теле, которое давно уже не соответствовало ее разуму и ее желаниям. Теперь-то понятно, почему она спала почти беспробудно, — это была защитная реакция. До поры до времени Малышка пряталась в коконе, словно прекрасная хрупкая бабочка, но когда она всё-таки просыпалась и снисходила до разговора с бродягой, он слышал от нее много мудрых и удивительных вещей.

Теперь он видел ее преображенной и освобожденной из генетической темницы. Она шла по улице, удаляясь от него, и вслед за благоговейным восторгом его снова охватила паника — он мог потерять ее навсегда, лишиться смысла своего жалкого существования и, значит, превратиться во что-то окончательно никчемное, ненужное Богу, брошенное на произвол жестокой судьбы уже без всякой отмазки, без льгот и без снисхождения, которые были дарованы ему, пока он охранял Малышку.