Сполошный колокол - Владислав Бахревский

– Тьфу ты! – сплюнул на всю площадь Прошка Коза.

Донат освобождает пленниц

В тот шумный день Донат не кричал с крикунами. Донат был занят делом. Готовился в одиночку напасть на тюрьму.

Тяжелые времена наступили для него. Самые близкие люди, мать и сестры, безвинно очутились в каменном мешке.

Когда начался шум, когда толпа гонялась за Волконским, впряг Донат лошадку Пани в повозку и поехал к тюрьме. Привязал накрепко лошадь у коновязи. Прошел в ворота мимо стрельца, небрежно бросив ему:

– По приказу старосты Гаврилы Демидова, к смотрителю.

К удивлению Доната, стрелец пропустил.

Тюрьма была пуста. Кроме семьи Федора Емельянова, все сидельцы были отпущены на свободу. Потом и охрану разогнали. Подьячий, узнав, что десятнику нужен смотритель и что послан он Гаврилой-старостой, бумаг не спросил, а сказал:

– Ступай в правое крыло. Смотритель повел к сидельцам мать Гаврилы.

«Зачем пожаловала старуха? – удивился Донат. – Не помешала бы!»

Мать Гаврилы Пелагея в тюрьму явилась сама. Как узнала, что сын ее приказал посадить вод замок женщин, так и кинулась на него наседкою:

– С бабами связался, бесстыдник! Упустили Федьку, а на бабах зло срываете! И как глаза ваши бесстыжьи на белый свет глядят? Бабы-то, они кто? Они детей вам, злодеям, рожают. А вы их под замок?!

Не дала Гавриле слова в оправдание сказать. Из дома его выперла и ночевать не пустила.

А наутро испекла хлебы, завернула те хлебы в белый платок и, помолясь Богу, пошла в тюрьму.

Смотритель знал родительницу всегороднего старосты и, думая, что старуха пришла подать милостыню, сам взялся проводить ее к сидельцам.

Он отворил засовы, вспугнув несчастных женщин. Мать Гаврилы вошла в тесную каменную камеру, поклонилась сидельцам и вдруг устроилась между ними.

– А теперь запирай! – крикнула она смотрителю. – Коли мой дубинушка неразумен, и я не хочу на свободе нежиться. Скажи ему, коли хочешь: мать, мол, в тюрьме сидит.

Смотритель кинулся упрашивать старуху, чтоб она пошла из тюрьмы вон, но старуха уперлась. Силою тащить ее было боязно. Власть-то у старосты. Помнешь бабусю ненароком, а с тебя голову снимут ни за что ни про что.

Тут как раз и явился Донат.

– Я послан Гаврилой Демидовым. Велел он со мною отпустить Афросинью, жену Федора Емельянова, и мать мою с сестрами.

– Опамятовался, бесстыдник! – вскочила на резвые ноги Гаврилова старуха.

– А Мирошу? – вырвалось у Афросиньи.

– А меня? – завопил из соседней кельи Мирон.

– И Мирона тоже велено отпустить, – чересчур бодро сказал Донат.

Смотритель отворил келью Мирона, но спохватился:

– Грамоту давай!

– Есть грамота, – соврал Донат, полез было за пазуху, – у подьячего я ее оставил.

Смотритель глянул на Доната с недоверием. Медлить было нельзя. Донат втолкнул его в келью.

– Выходи, Мирон!

Мирон метнулся мимо ошеломленного тюремщика, Донат быстро запер келью на засов.

– И чтоб не пикнуть! – приказал новому сидельцу.

Стрелец у ворот не удивился тому, что женщин из тюрьмы отпустили. Ему хотелось на площадь, а тут стой – стереги баб.

Донат отвязал лошадь, усадил женщин и Мирона в повозку, погнал к дому Пани.

Мать Гаврилы не противилась такому обороту дела.

– Слава Богу, хоть один мужик во Пскове с головой нашелся! – нахваливала она Доната. – Ты вези-ка нас в мой дом. Поглядим, посмеет ли Гаврюшка свою родную мать из дому выставить.

Донат послушался разумного совета.

Услыхал Гаврила Демидов, что мать родная взбунтовалась, пешим ходом помчался унимать старушку. Стрельцы, всполошенные тюремным смотрителем, окружили дом, а на приступ идти стеснялись. Да и где там приступать – палит Донат из окон, хоть пушку на него вези. Агриппина, сестра, – ему помощницей, огненная девка, змеевитая.

Пелагея времени зря тоже не теряла: высмотрела для своего непутевого Варю.

Полюбилась ей девушка: тут со страху бы помереть, а она молодцом, утешать не утешает, а поглядишь на нее – и стыдно нюни-то распускать.

Гаврила прибежал к своему дому, глянул вправо-влево. Старушечку приметил, из церкви шла.

– Дай-ка, бабка, платок мне твой беленький! – попросил ее Гаврила.

Бабка – за платок обеими руками:

– Люди! Чевой-то он пристает к старой?

Но стрельцам слушать бабушку было некогда. Сняли с нее платок и старосте вручили.

Пошел Гаврила с платком к дому.

Растворилась дверь, и вышла к нему навстречу Варя. Поклонилась ему в пояс:

– Твоя матушка велела спросить тебя: как же ты будешь воевать с государским войском, коли твои стрельцы с бабами старыми да с девками справиться не могут? – И потупила глаза.

Глядел на Варю Гаврила, и тошно ему становилось: сраму на весь город. На девушек храбрые стрельцы приступом посреди Пскова ходят. Повернулся к героям:

– Приказываю именем Всегородней избы, идите по своим службам. Нечего палить в городе! И так страха много.

Хотел бабусе платок вернуть, а ее след простыл. Повернулся к Варе:

– Позови твоего брата.

Донат вышел с пистолетом и саблей. Поклонился старосте:

– Добрый день, Гаврила Демидов.

– Ты что это беззаконие творишь, стрелец?

– Мою мать и моих сестер бросили ни за что ни про что в тюрьму, и меня же спрашивают о законе?

– Вгорячах то учинилось. Стрельцы без разбору схватили всех домочадцев Федькиных, а велено им было взять Афросинью и Мирона.

– Значит, моя матушка и мои сестры свободны?

– Свободны…

– Но я хочу, чтоб власти Пскова отпустили мою тетку Афросинью и слабоумного сына Федора Емельянова Мирона.

– Этого сделать нельзя. Мы взяли их под стражу как заложников. Мы отправляем в Москву челобитную, и нам теперь нужны заложники, дабы охранить головы наших посланников.

– Для этого хватит голов воевод и московских гонцов. Они все князья да окольничие – большие люди, близкие царю.

– Не торгуйся.

– Я ухожу в дом и буду защищаться.

Толпа любопытных росла. Стрельба-то утихла.

– Подожди, – попросил Гаврила.

– Если тебе нужно обязательно кого-то наказать, я, как племянник Федора, готов идти в тюрьму и сидеть вместо Афросиньи и Мирона, но их не трогай. Мирон, что ли, виноват в той беде, какую навлек на город его отец?

– Будь по-твоему.

– Дай слово, что не тронешь мою мать и мою тетку.

– Клянусь!

Донат протянул Гавриле руку. А потом вручил ему свою саблю и пистолет:

– Я готов следовать за тобой.

– Тогда скорее! – И Гаврила чуть ли не рысцой бросился наутек: из дома выходила Пелагея.

Большая челобитная

Что ни день, то новость, что ни час, то диво! Быстрая жизнь пошла во Пскове, беличья: прыг да скок.

Опять звонил колокол сполошный на Рыбницких воротах.

Ручьи по весне в низину спешат – по весне и псковичи проворнее стали. Сбежались на площадь мигом. На дщане ждал их сам Гаврила.

– Свободные люди Пскова! – приветствовал староста народ с поклоном.

Но дворяне ответили ему смело:

– Мы не свободные! Мы вотчинники государя Алексея Михайловича!

Тогда Гаврила повторил:

– Свободные люди Пскова и вы – холопы московского государя! Давайте выберем челобитчиков! Пока еще Хованский не пришел, нужно перенять грозу, которая идет к нам, и отвести ее. Две недели думали мы о той челобитной, написал же ее подьячий Томила. Он и прочитает вам сие челобитье.

Писана была челобитная с великой душой и миролюбием про все псковские дела и про все беды. О том, как начался завод мятежу и кто в том повинен. О Федоре Емельянове и о воеводе Собакине, о просьбах всех сословий псковских.

Стрельцы поминали про свое.

– «Царю Ивану Васильевичу служили русские люди, а Литва и немцы у него не служивали, – читал Томила, – и сам он под многие государства и города войною ходил и государства и города имал с русскими людьми, а не с иноземцами, а их, русских людей, государь жаловал своим, государевым царским полным жалованьем без убавки… Теперь у служилых людей жалованье отнято наполовину, а иным ничего не дают. Воеводы платят жалованье не в сроки, а под праздники, норовя[17] кабацким откупщикам».

Не многого просили псковичи у царя. Правды просили и честного суда. Свое просили: выдавать жалованье в срок и сполна, запретить воеводам и дьякам брать взятки, разорять при смене воевод свои дворы, заставлять без платы работать на себя. Расправы чинить не во мзде, не по посулам, а по чести. Просили псковичи не верить отпискам воеводы Собакина и архиепископа Макария, а верить им, градскому всемирному челобитью.

Молчала площадь, потрясенная чтением Томилы.

– Правда! – крикнул вдруг Прокофий Коза.

– Правда! Правда! – подхватили люди и посмотрели на Томилу глазами любви и благодарности.

Был подьячий худ, и кафтан на нем, потерявший цвет, где протерся, где продрался. И кто знает, с чьего плеча, но появился вдруг новенький кафтан. Стянули с Томилы лохмотья, облекли в новые одежды, повертели на дщане туда-сюда, оглядывая, и сказали: