Свет озера - Бернар Клавель

Положив бритву в мисочку и водрузив ее на колченогий стол, он двинулся к ребятишкам, шевеля пальцами, точно паук лапками. Да еще согнулся чуть не до земли и строил страшные гримасы.

— Ох, как вкусно пахнет жареным поросеночком, — твердил он самым что ни на есть серьезным тоном. — Ну, кого первого слопать?

Ребятишки вертелись в корыте, хватали мать за насквозь промокший фартук.

— Нет! — визжала Леонтина. — Не меня! Не меня!

Пьер приободрял племянников:

— А ну, Жан, защищайся! И сестренку защищай!

Дальше он не продолжал, потому что Бизонтена и так окатили водой с ног до головы.

— Да бросьте вы, — крикнула Бенуат, — вы же настоящий потоп устроили.

— Бросьте, — вторила Мари, — я вся мокрая.

Наступила минута настоящего веселья, смеха, Бизонтен строил гримасы одна другой страшнее, брызги воды попадали в огонь, откуда подымался дым и пар. Даже цирюльник смеялся, а ведь его смеха никто еще никогда не слышал, и сквозь смех пробивался его слабый, как у больного, голосок:

— Да перестаньте вы, я же весь мокрый. Стыд-то какой…

И чем больше он уговаривал всех угомониться, тем громче звучал хохот.

Когда спокойствие наконец воцарилось, все в комнате блестело, как озеро на закате дня. Еле сдерживая взрывы душившего ее смеха, Бенуат проговорила:

— А все потому, что Бизонтен мечтает о свинине. И самое-то смешное, что здесь и впрямь пахнет копченым салом.

Мужчины столпились у очага, и, не обращая внимания на запреты Ортанс, Бизонтен, набравшись храбрости, поднял с чугуна крышку и погрузил в похлебку длинный кухонный нож Бенуат. Когда же он подцепил кусок копченого сала, облепленного пшеничной крупой, все ошеломленно смолкли и только переглянулись. Бенуат обратилась за разъяснениями к Ортанс, и та ответила тетке самым серьезным тоном:

— Теперь вы видите, что наш подмастерье, который не верит в бога, сам только что сотворил чудо. По-моему, это просто фокус какой-то.

Помучив своих слушателей, она наконец призналась, что сюрприз этот — дело рук Мари. А Мари, закрасневшись от смущения, поспешила добавить:

— Вы же знаете, не для себя я это сало берегла, а для ребятишек. На тот день, когда вообще никакой еды у нас не будет. Уж поверьте мне.

Присутствующие поспешили успокоить взволнованную чуть не до слез Мари, а Бизонтен, успевший к этому времени побриться, обнял ее и поцеловал.

И этим вечером, несмотря на промозглую комнату, несмотря на ветер, разгулявшийся к сумеркам и задувавший в разбитое оконце, хотя мужчины и затянули его куском парусины, несмотря на то, что не было у них даже свечи, каким сладостным показалось им это вечернее бдение. Жан сидел на коленях у Мари, а малютка Леонтина непременно пожелала взобраться на колени к Бизонтену, выпросить у него прощения за то, что плескала на него водой. Устроившись на чурбанах, люди неотрывно глядели на языки пламени, улетавшие в черный створ трубы, и слышно было, как под крышей сгущается и вполголоса что-то мурлычет засыпающая ночь. Так долго простоявший наглухо запертым дом сейчас нежился в непривычном тепле и, казалось, глубоко вздыхал от удовольствия, потрескивая временами.

— В его годы, — прервал молчание Бизонтен, — оно и понятно, что все суставчики трещат. Его совсем скривило, как того старика, что селенье сторожит.

Они поговорили о прошлом, и, когда Пьер упомянул о стекольной мастерской в Лявьейлуа, крупные слезы покатились по щекам Мари, которая была не в силах сдержать свою затаенную печаль. Ортанс, сидевшая на своем чурбачке рядом, положила ладонь ей на руку. Жан потихоньку спросил мать:

— Мам, а чего ты плачешь?

— Это ничего, сынок, — ответила Мари. — Это потому, что уж очень далеко мы от нашего дома уехали.

Пьер заговорил о своем зяте Жоаннесе, бывшем стеклодуве, вспоминал, как сам работал возчиком и лесорубом, рассказал также и о том, как французы смели с лица земли Лявьейлуа, перебили всех, кто еще оставался в живых, разграбили все их имущество, а дома подожгли.

— У меня делянка была довольно далеко от дома. Мари пошла с нами, помогала вязать хворост, Жоаннес до вечера просидел у себя в мастерской, а на ночь тоже решил заглянуть к нам в лес. Обычно-то малышей мы оставляли у соседки. А тут погода выдалась теплая, ну мы их с собой и взяли. А так как я собирался вывезти бревна, то взял две повозки и лошадей. Вот оно как. На мое счастье, я накануне вернулся из Унана под сильным дождем. Так что даже захватил с собой парусину, дай, думаю, она за ночь просохнет. Вот как оно… А иначе всем бы нам конец пришел, как и прочим.

Он замолчал и сидел, не отрывая глаз от огня; присутствующие не проронили ни слова, и он продолжал:

— Так мы и сидели в лесу, с места не трогаясь. А когда началась пальба да дым над деревней поднялся, поняли мы, что к чему. Поздней ночью мы с Жоаннесом вышли на опушку. Пожар еще дотлевал, но ни души кругом не было. Так мы и не рискнули выбраться из леса. От деревни ничего ровно не осталось. А запах такой шел — горелым мясом пахло.

Ему не хватало дыхания, голос прервался. Подождав немного, Бизонтен спросил:

— А добро-то ваше как?

— Все пропало… Когда мы об этом узнали, направились в Сентан. Там наши с Мари родители жили. Их давно уже нет на свете. А наша старшая сестра померла три месяца назад. Дом-то их не тронули. Тогда мы и взяли все, что смогли. Вот оно как… При такой нашей беде хоть в чем-то нам повезло.

Слушая рассказ брата, Мари вся окаменела, словно бы превратилась в скалу, и по щекам ее, как по склону этой скалы, медленно ползли два скудных ручейка слез. А Пьер продолжал, не отводя глаз от огня. Потом повернулся к сестре и пробормотал:

— Прости меня, Мари. Только нужно мне было, нужно было про все это рассказать.

— Всем нам нужны наши воспоминания, — проговорил Бизонтен. — Даже самые горькие, но и они напоминают нам о том, что родина наша существует и что мы продолжаем ее любить.

Воцарилось молчание, его нарушало лишь мерное потрескивание дров в очаге да сердитое ворчание еще мокрого полена, пускавшего на под очага слюну, словно огромная улитка. Пьер подбросил в огонь две грабовые чурки, и целый сноп искр, разбушевавшись, взлетел вверх.

Долго еще длилось это молчание. По-прежнему трещали горящие дрова, а вокруг них залегала тайна дома: казалось, он дышит, но бодрствует в нем только пылающее нутро очага, а все это просторное, промозглое, окутанное холодной мглой строение никак не очнется от зимней своей спячки.

Царило молчание, и тут, подобно струйке воды, что робко пробивается среди буйных трав, раздалось пение, это запел плотник:

О милый край, мое Конте,Я мыслями лечу к тебе.Ты нас своим вином поишь,И песней славной веселишь.Вода нам крутит жернова,Чтобы у нас мука была,Вода журчит и бьет ключомВ краю родном, в краю родном.Я много исходил дорог,Но в сердце я тебя сберег,Я много повидал людей,Но помнил о земле своей.Я от тебя жил вдалеке,Бедняк, я изнывал в тоске,Но при луне, но при лунеТебя я видел как во сне.О милый край, мое КонтеЯ мыслями лечу к тебе.

Продолжая петь Бизонтен поглядывал на своих спутников. Его поразило напряженное выражение лица Ортанс. Она не отрывала глаз от огня, но Бизонтен догадывался, что глаза ее устремлены куда-то выше этих языков пламени, видят и видели они сквозь закоптелые стены чужого дома их родимое Франш-Конте, лежащее по ту сторону горных хребтов, которые они одолели ценою таких мук. Слезы, словно две позлащенные огнем жемчужины, скатились по ее лицу. Быстрым движением руки Ортанс вытерла их. Вся она словно окаменела, напрягши стан и шею, потом вдруг с улыбкой оглянулась на плотника.

— Спой еще, Бизонтен, — попросила Леонтина.

Еле совладав с волнением, от которого перехватило горло, плотник ответил девочке:

— Нет, милочка. Завтра… завтра.

Он досадовал на себя за эту минутную растроганность и, боясь, как бы всеми не овладела тоска по родному краю, поспешно добавил обычным своим уверенным тоном:

— Теперь очередь Бенуат петь. И пусть-ка она споет нам майскую песню. Такую пусть споет, какие горланят у нас парни под окнами девушек, чтобы их развеселить.

— Не стоит, — ответила Бенуат. — Сейчас это ни к чему. А чтобы убаюкать наших крошек, расскажу-ка я им лучше какую-нибудь сказку.

И Бенуат завела рассказ о Гребю, который все гонялся за собственной своей тенью, да никак не мог ее догнать, и в один прекрасный день упал в реку, надеясь там поймать свое изображение. Но плавать Гребю не умел и только набил себе на лбу огромную шишку, ударившись головой о каменистое дно.

Но детям было не до сна, они хохотали во все горло.

Тогда наступил черед дядюшки Роша, кузнеца. Он не помнил ни одной сказки, зато знал сотни историй о своем кузнечном ремесле, ибо кузнечное дело было делом всей его жизни. Но поскольку он достиг уже преклонного возраста, память его, как водится, свято хранила все, что происходило полвека назад, но коварно изменяла ему, не удерживая даже то, что было всего полчаса назад. И так как все его истории не слишком вязались одна с другой, он каждый раз начинал их с самого начала и с большой охотой. Малышка тут же уснула на коленях Бизонтена, он осторожно поднялся с места и сказал: