Том 4. Стиховедение - Михаил Леонович Гаспаров
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Все эти находки Брюсова тиражируются младшими поэтами, конечно с некоторым ослаблением эффекта. Большинство рифм — аграмматические: 8 из 12, 65 %, ниже, чем у Брюсова. Таких заведомо нерифмующихся слов, как тускл, здесь больше нет; но и такие слова, как светел, черен, горек, зорок, заставляют чувствовать, что рифмы к ним в русском языке единичны. Зато появляются краткие формы томящ и золот, обычно в языке недопустимые. Метафоричность брюсовского скуден не находит отклика у подражателей: только в Сентябрьский ветер строг и зорок есть подобная метафора, да и она тут же расшифровывается.
Почему это ритмико-синтаксическое клише закрепилось именно в начальных строках стихотворений, понять нетрудно. Естественная семантика прилагательного, выраженного краткими прилагательными, — описательная; а естественное место статического описания в лирическом стихотворении — в экспозиции, в начале. При этом, так как лирические стихи обычно выдерживаются в настоящем времени, клише обходится даже без связки был, которая присутствовала у Брюсова. Для такого клише, привязанного к зачину стихотворения (внутри стихотворений оно нам не встретилось ни разу), можно при желании изобрести термин «композиционно-синтаксическое клише».
Миграция этого зачина от поэта к поэту прослеживается без труда. Открывателем был Брюсов, но продолжателей он ждал десять лет; как всякий поэт, он был несвободен от самоповторений, но этого клише не повторил ни разу, вероятно полагая, что это было бы слишком заметно. Первым повторителем был С. Киссин (Муни), поэт из близкого окружения Брюсова; его «Весна» при жизни не печаталась, а «Вакханты» прошли незамеченными, но именно он сместил тему из тусклой осени в яркую весну и лето. Два самых известных стихотворения из нашего набора — весенние и радостные, 1910–1911 годов: Гумилева и (явно написанное ему вслед) Северянина. Лишь после этого Альвинг в 1912 году начинает возвращение к осени и печали, и ему через много лет следует Минаев, а потом Андреев и Присманова; а Л. Рейснер пытается воссоединить оба варианта: пишет об осени, но не тусклой, а по-летнему яркой. Отсюда ответвляется четверостишие Дроздова, где мрачный день уже не реальный, а метафорический; а Дроздова копирует Лившиц, обнаруживая неожиданную память на случайное вставное четверостишие в журнальной повести трехлетней давности.
Вокруг этой вереницы бесспорных ритмико-синтаксических клише можно обнаружить и образцы расшатанных клише, иногда тоже важных для преемственности. Так, когда Гумилев в своих «Жемчугах», посвященных Брюсову, пишет «Весенний день певуч и светел…», то он опирается сразу на двух посредников: скрещивает весеннюю тему Киссина (Муни) с рифмой Б. Садовского из свежего сборника «Позднее утро» (1909):
Наряд осенней рощи светел,
Вороний крик зловеще-груб.
Я рад: тебя опять я встретил,
Задумчиво склоненный дуб…
Б. Садовской, «Дуб», 1909
А по стопам Н. Минаева сочиняется стихотворение о Гражданской войне, в котором два кратких прилагательных рассредоточиваются по двум подлежащим:
Закат был желт и вечер розов,
И розовая ночь была,
И с отступающих обозов
Валились мертвые тела.
Иг. Славник, 1924 («Красная новь». 1924. № 5. С. 43)
В советское время традиция рассматриваемого клише прерывается: в стихах 1920–2000 годов нам не встретилось зачинов подобного рода. За одним неожиданным исключением:
Насущный хлеб не сух, не сладок,
Но искони необходим…
А. Преловский, 1978
Начальный стих, бесспорно, копирует зачин стихотворения Б. Лившица, процитированный выше. По-видимому, случайное знакомство А. Преловского со стихами малоизвестного в советское время поэта произвело на него такое впечатление, что реминисценция из них вряд ли даже осознанно проскользнула в его собственные стихи. Для таких явлений есть удачное название, предложенное О. Роненом: «неконтролируемые подтексты».
И последнее. Несомненным образцом для всех рассмотренных текстов был, как показано, В. Брюсов в своем стихотворении 1900 года. Однако и у него, по-видимому, был свой образец в русской классике — только не в 4-стопном ямбе, а в 4-стопном хорее. Зачин со сказуемым из двух кратких прилагательных мы находим в очень известном стихотворении Фета (1847) — конечно, еще без всяких претензий на рифмическое новаторство:
Летний вечер тих и ясен;
Посмотри, как дремлют ивы;
Запад неба бледно-красен,
И реки блестят извивы…
Чтобы эта ритмико-синтаксическая конструкция перешла из хорея в ямб и превратилась в клише, понадобилось 50–60 лет: эти два размера ритмически очень близки, но семантически очень далеки друг от друга[657]. В самом 4-стопном хорее такой зачин не привился. Единственный раз мы его нашли в недавно опубликованном стихотворении В. Алексеева (1935) — уже, конечно, под влиянием традиции 4-стопного ямба, с днем вместо вечера:
Летний день горяч и душен,
Страшен белой ночи гнет.
Может быть, немного глуше
Жизнь моя теперь пойдет…
Ежегодник рукописного отдела Пушкинского Дома — 1997. СПб., 2002. С. 411.
Нельзя не заметить, что белой ночи гнет здесь появляется из совсем иного, неожиданного источника — «Разговора на рейде…» Маяковского («…Опускайся, южной ночи гнет»). Но к ритмико-синтаксической роли кратких прилагательных это уже не относится.
Фонетика, морфология и синтаксис в борьбе за стих[658]
Речь пойдет о взаимодействии некоторых явлений фонетического, морфологического и синтаксического уровня на материале стиха. Это интересный материал для таких обследований прежде всего потому, что стихотворная форма налагает четкие ограничения на возможности построения текста, а там, где вариантов такого построения меньше, отношения между ними проследить легче. Отсюда наше внимание к лингвистике стиха. Это не то же самое, что лингвистика на материале стиха. Лингвистика на материале стиха существовала спокон веку: для изучения любых языковых явлений всегда привлекался материал как из прозы, так и из стихов. А лингвистика стиха — дело новое: она сосредоточивается только на
