Путь в архипелаге (воспоминание о небывшем) - Олег Верещагин

Я открыл глаза — глаз, правый, левый не открывался. Танюшка тоже сидела рядом, смотрела больными от сочувствия глазами.

— Я тебя буду держать за руку, — сказала она, и твёрдые тёплые пальцы оплели моё запястье. — Только ты молчи, пожалуйста. Ингрид, расскажи ему.

— Посветите получше, — приказала Ингрид. Кто-то — не было видно, кто — притащил факел, спросил: «Как он?» Ингрид лягнула темноту и, чем-то звякая, начала пояснять с некоторым даже удовольствием. — Значит, левый глаз у тебя пройдёт, ерунда… Слева у тебя два ребра сломаны, правая ключица — тоже, надо будет складывать… Горло цело, но помолчать надо, этот бугай тебе мышцы повредил, там всё синее, даже чёрное… Справа на рёбрах рана — лёгкое цело, но рана длинная и между рёбрами дырка. Ну и правое бедро тоже будем шить. Крови ты потерял не меньше литра… Ну, Олег, я начинаю.

— Держи мою руку, — со слезами попросила Танюшка. Я улыбнулся ей и погладил пальцами тыльную сторону её ладони.

Наверное, из-за кровопотери я здорово ослабел, потому что скоро почувствовал, как по щекам сами собой текут слёзы. Не то чтобы так больно было, но очень долго. Слишком уж… Я был бы не против потерять сознание и, когда Ингрид начала возиться с ключицей, я всё-таки вырубился. Боль продолжала существовать, но отдельно от исчезнувшего тела, как зримый колеблющийся огонь, по временам приближавшийся вплотную. «Он не умрёт?!» — услышал я голос Таньки и с неохотой пришёл в себя. Ингрид шила рану на рёбрах — это было последнее, что оставалось сделать. Лицо у меня было мокрое, развести пальцы на руке Танюшки не удавалось, но она свободной рукой гладила меня по волосам и что-то шептала.

— Всё, — Ингрид перерезала нить и махнула кому-то: — Иду, уже иду!.. Тань, напои его и пусть спит. Пои осторожней, ему трудно будет глотать.

Если честно, это было последнее, что я слышал.

Я выздоравливал тяжело. Честное слово, зимы приносят мне несчастье… Оказывается, вдобавок ко всему прочему, я, когда свалился с умирающего Фрэнка, проткнул себе обломком ребра лёгкое. Я и не заметил, а со стороны это выглядело жутко, представляю: я сажусь, а у меня изо рта хлещет кровь, да ещё я начинаю с потусторонним лицом падать в грязь. Ребята тут же рванулись вперёд, смяли американцев. Живым не взяли никого — просто рубили в куски, вот и всё. У нас убитых не было, Сэм потерял троих, Эва — тоже… Труп Мэнни Андрей нашёл ниже по течению и даже спускаться к нему не стал — даже сверху было видно, что лежащий на камнях лучший палач Фрэнсиса Фентона Харди убит наповал.

Всё это я узнал позже, когда начал адекватно воспринимать происходящее. Горло ныло, я не мог говорить толком и лишь улыбался, когда Танюшка начинала мне рассказывать новости. Поднялся я на ноги через восемь дней после ранения, говорить начал через две недели, нагнуться нормально у меня получилось через месяц, хромать перестал через пять недель, а правой рукой толком не владел, скажу, забегая вперёд, почти до конца зимы.

Короче, отделал меня Фрэнк крепко. Печально, если исключить, что я его убил. Впрочем, Фрэнка это опечалить уже не могло. А я выбрался на свет божий из пещеры уже когда начиналась настоящая весна.

Хорошо помню — вовсю светило солнце, оно успело слизнуть с южных склонов весь снег, а с северных шумно бежали ручьи. На пригревах пробилась щетина травы и цвёл багульник. Птичьи стаи шумливо перемещались в ярком высоком небе.

Танюшка постелила плащ, и я сел рядом с ней, щурясь на солнце. Слегка отстранившись, девчонка поводила пальцем по моей щеке:

— Ты такой бледный, даже синеватый, — сочувственно сказала она.

— Ничего, — отозвался я, — через месяцок выйдем и я быстро восстановлюсь… Зимы для меня — очень неудачное время.

— Олег, я не об этом, — Танюшка слегка потёрлась носом о мой висок, потом — об ухо. — Мне жалко тебя.

— Жалко? — я плавно опрокинулся затылком на её колени, вытянуло над головой руки и углом рта улыбнулся Танюшке, которая, ответив улыбкой, начала мягко и размеренно разбирать мои волосы надо лбом на пряди.

— Ты всё равно красивый, — негромко сказала она. — И загар всё-таки не весь сошёл. Наверное, кожа у нас насквозь им пропиталась.

Я ничего не ответил, и Танюшка тоже какое-то время ничего не говорила, только играла с моими волосами… но потом я вдруг услышал её негромкий голос, напевавший тихо, но ясно…

— В старом городе тихом,Где задумчивый вечер,Спит листва на деревьяхПод гирляндами звёзд,Захотелось мальчишкеМальчишкой быть вечно —И желание это егоПочему-то сбылось…

Не страшит мельканье дней и летМальчика теперь на свете…Хорошо таким быть — или нет?Сразу кто ответит,кто ответит…

Остывают вулканыИ деревья стареют,Гаснут в небе созвездьяИ растут города…И только мальчишкуНе трогает время —Мальчишка мальчишкойОстанется здесь навсегда…

Мелодия песенки была простенькой, но красивой — кажется, это называется «блюз». А слова успокаивали и убаюкивали, хотя время от времени странным диссонансом прорывалась в них и в мелодии тревожная нотка…

— Что это? — тихо спросил я, с усилием открывая глаза. Танюшка улыбалась:

— Нравится?

— Да, а что это? — настойчиво повторил я, поймав её ладонь и поднося к губам.

— А это из кино, из «Питера Пэна». Я только слова переставила…

Я пожал плечами. Да, кино я помнил, и оно мне понравилось, в отличие от книжки (а вот Танюшка балдела и от того, и от другого чуть меньше, чем от Грина). Но песня не вспоминалась, и странно — она была красивой…

— Не знаю, хотелось ли мне быть мальчишкой вечно, — заметил я. — Я просто не думал об этом.

— Американцы зовут нас с ними — и Сэм, и Эва, — Танюшка откинулась на камни, прилегла рядом. — Они идут на север, только Сэм к Большим Озёрам, а Эва западней… Но ведь у нас своя дорога?

— Своя, — отозвался я, осторожно потягиваясь и прислушиваясь к шрамам. — Вылупишь зенки, откроешь варежку — и с катушек. Редкая птица дочешет до середины, а какая и дочешет, то так гикнется, что копыта отбросит… Вот наш путь!

Танюшка захихикала, вспомнив эту классику «Ералаша», которую у нас не вспоминали уже давно, дёрнула меня за прядь на виске, потом провела пальцем по бровям, словно разглаживая их:

— Шёлковые брови… — пропела она тихонько. — А волосы у тебя жёсткие, потому что ты злой…