Одна жизнь — два мира - Нина Алексеева

Ленин, наверное, сильнее и больше, чем Сталин, стремился бы к социализму и коммунизму, но не таким путем, как Сталин. Я уверена, при нем не было бы такой жестокой, принудительной коллективизации, не было бы голода и такого страшного кровавого побоища и уничтожения лучших из лучших кадров. Он изо всех сил старался бы накормить страну, при нем, я уверена, рабочие у доменных печей не падали бы в голодные обмороки. Он шел бы по пути Бухарина: «Обогащайтесь!»

Смерть — это крепкий сон

В эту сумрачную ночь, когда все спят, а мне не спится и так тяжело на душе, всякая всячина в голову лезет.

Смерть — это слово меня не пугает. Смерть — это сон, беспробудный сон, без сновидений. Смерти боятся живые, но не спящие.

А что, если я вдруг умру или навеки усну? Я бы не хотела, чтобы тяжелый каменный или чугунный памятник сдавил мне грудь. Надо мной должна быть легкая, рыхлая земля, чтобы невидимые струйки воздуха проникали внутрь, а кругом ветки, зелень, кусты, цветы или, может быть, беседка, светлая, уютная, обвитая вся плющом. Чтобы там были скамеечки, столик, картины, вот этот светлый, ласковый букет моей девочки или ее огненно-яркий натюрморт. Мне жалко расстаться с живыми яркими красками, с шумом веселых голосов, смехом и песнями. Я знаю, что это дико и я все это не услышу. Я знаю больше: загробной жизни нет, так же, как не было ее до появления зародыша, и что через короткий промежуток времени вообще ничего не останется. Но люди в утешение себе во время жизни и перед страхом смерти придумали будущее бессмертие и, как будто желая продлить свою жизнь, дофантазировались до загробной жизни.

И я, твердо зная, что после этого ничего больше нет, что смерть — это точка, все-таки хотела бы, чтобы в беседке над моим прахом висели яркие красивые картины, чтобы собралась веселая группа молодежи, поставили букет цветов, поиграли, попели милые, любимые песни, весело крикнули «Покойной ночи!» и ушли.

Ведь с тех пор, как мир стоит и стоять будет, люди рождаются, чтобы умирать, и это их самая главная и неотвратимая цель. В ту самую секунду, когда человек отделился от утробы матери, нет — еще даже раньше, в самом первом прикосновении зародышей, это уже первый шаг к своей смерти, и это расстояние с каждым днем, с каждым часом сокращается. И все, что человек делает, вся его жизнь проходит мимо, он в этом мире гость. Единственное, что никогда не пройдет мимо, — это смерть.

Смерть, которая никогда никого не забыла с тех пор, как существует мир. Это так же естественно и нормально, как и сама жизнь.

Значит, не должно быть грусти, печали, а надо постараться сделать ее спокойной и думать о том, что для одного из нас уже кончились горечи, боли, разочарования и вообще все земные страдания и наступил полный физический и душевный покой. Я бы хотела, чтобы над моей могилой была оранжерея или картинная галерея, играла музыка и жизнь била ключом.

Меченые

Ребята закончили «хай-скул», Вика — «Музик-энд-Арт», Володя — «Джордж Вашингтон», и после тяжелых и долгих попыток Вике удалось получить небольшой «сколаршип», то есть стипендию, в «Барнет-Колледж», а Володенька решил пойти в «Сити-Колледж». Когда Володя кончал, ребята в его школе удивлялись и говорили: «Мы думали, что он получит все стипендии», он так хорошо учился и закончил лучше всех. Но он ничего не получил.

Но через семестр он перешел в Колумбийский университет, за который надо было платить. Ему даже пришлось найти «part time job» (подработку на неполный рабочий день) во французском посольстве.

Чтобы поступить в какую-либо серьезную компанию по специальности как инженер, в нашем положении надо было пройти «скрининг», то есть проверку, до седьмого колена. Каждая из этих компаний рассчитывала и надеялась получить какой-либо государственный заказ, и поэтому, каким бы ты крупным специалистом ни был, не получив «clearance» — справку от ФБР, не мог быть принят на работу. В обыкновенную компанию за мизерную зарплату так же проверяют, может быть, чуть-чуть поменьше. Но все они, по существу, звонят в ФБР, если дело касается иностранца, а мы были не просто иностранцы, а иностранцы, как говорят, «меченые», и еще на особом учете, а это значило, что найти работу в нашем положении было почти невозможно или очень трудно, даже при наличии «билля».

В нашем положении преуспели только те, кто, как Гузенко, явился с чемоданом документов, вынесенных из советского посольства. Или как Бармин, который до побега уже был связан с американскими органами. Или как Виктор Кравченко, которому Джин Лайонс под горячую руку, в самый разгар начала послевоенной антисоветской гонки, написал и издал книгу, и он сумел очень быстро деньги, полученные за эту книгу, вложить в Чилийские медные рудники. И другие, более опытные, чем мы. Мы же по своей наивности рассчитывали работать только по специальности и ни с кем и ни с чем больше не связываться.

«Билль» прошел!

Наконец после стольких лет мучений «билль» наш прошел и был утвержден сенатом только в 1954 году.

Наши друзья действительно из кожи вон лезли, стараясь провести наш злополучный «билль». Джину Лайонсу в конце концов это удалось сделать через сенатора Мак-Каррена.

К этому времени мне опротивело буквально все. Я не только радоваться, а даже смотреть на него уже не хотела. Надо мной еще висел этот проклятый приговор «туберкулезная больная», значит, о работе не могло быть и речи, так как я уже раньше сказала — в Америке быть туберкулезному хуже, чем прокаженному.

Фея-спасительница

И вдруг нашлась фея-спасительница. Даже не помню, как она появилась, но появилась. Антонина Андреевна Гончарова, врач. Из старой, как мы говорили, чехословацкой эмиграции. У нее на Риверсайд-драйв был приют для старых больных, собиравшихся на тот свет, за которыми некоторые состоятельные семьи не могли или не хотели ухаживать.

Это была поистине та русская женщина, о которых так сердечно, так тепло и с таким восторгом писал Некрасов. Это была одна из тех русских женщин, которые даже у немцев вызывали восторженное недоумение. Русских женщин, которые, сами голодая, бросали последний кусок хлеба военнопленным, проходившим мимо: «Может быть, какая-нибудь немецкая мать бросит кусок хлеба и моему Ване или Коле». Совсем не думая о том, что этот самый немец, кому попал кусок ее хлеба, только что в боях убил ее Ваню или Колю.

Вот ее теплые, ласковые руки помогли, кажется, мне встать на ноги.

Но, к нашему общему сожалению, нам довольно скоро пришлось расстаться. Ее единственный сын страдал от астмы, и он не мог переносить климат Нью-Йорка. Они ухали в Калифорнию, откуда мы долго получали от нее письма, полные заботы и внимания ко всей нашей семье.