Чувства и вещи - Евгений Богат

Но сегодня еще не стали, к сожалению, музейной редкостью ни начальники строек, косящиеся на прорабов за нелицеприятные речи, ни начальники цехов, умалчивающие о том, что может «ранить» директора завода, в надежде на лучшее место под солнцем. Вот в их-то понимании трибуна — не рабочее место, а барокамера.

Работать на трибуне — это конструктивно мыслить, с максимальной конкретностью критиковать, откровенно советоваться, быть живым человеком, а не говорящим манекеном.

6

Написал «говорящий манекен», и опять ожили в памяти строки из дневника Ивана Филиппчука:

«Инженер Н. сегодня шутил: в наш век машины делаются людьми, а люди — машинами…»

Но это, разумеется, не больше чем игра словами.

Я много писал в моих книгах о радости узнавания человека, о том, что для этой радости не нужно жалеть труда души. Радость узнавания — тоже творчество, и мы в нем, как и в человеческом общении, тоже бываем подобны художнику. Чуть было не написал: художнику-реставратору… Действительно, надо уметь «снимать» случайные, аляповато-пошлые, безвкусно-вульгарные, бездушно-казенные наслоения, обнажая под ними «лики духовности», и не успокаиваться, пока красота этих ликов (само сопоставление с реставратором тянет это архаическое слово) не засверкает отчетливо и резко. И вот совершается обыкновенное чудо: в, казалось бы, заурядном, с банальной речью, с сегодняшним «стереотипом» поведения, будто бы душевно бескрылом человеке, ну, скажем «девушке из секции готового платья» (беру для наглядности одну из героинь недавно опубликованного романа В. Амлинского «Возвращение брата»), постепенно высветляется удивительная нежность, нежность, обладающая каким-то тусклым матовым блеском, нежность, в которой что-то старинное, «вечное», шекспировское, странно соединенное с сегодняшней сверхвоспиимчивостью и ранимостью.

И мы чувствуем: ткань души не омертвела она усложнилась, волокна ее стали тоньше и еще чувствительнее (и не от этого ли защитный порыв в глубь, чтобы труднее было поранить или пораниться самой?).

Кстати, было время, когда нервная и напряженная жизнь угадывалась за маской аристократического безразличия, как видим мы это на многих старинных портретах, — сегодня она порой угадывается за маской банальности, закрывающей, защищающей то, что особенно нуждается в защите.

О любой эпохе можно судить по письмам ее современников. Недаром историки часто жалеют о том, что утрачены эти живые, непосредственные свидетельства человеческих отношений нравов, обычаев…

Несколько лет назад в «Известиях» был напечатан мой очерк «Георгины». В нем рассказывалось о судьбе Шарлотты Ивановны Петрусевич. Ее муж Геннадий Иванович был человеком талантливой, широкой души; бывший конармеец, строитель железой дорог, он увлекался созданием новых сортов георгинов, Они украсили землю на севере и на юге, Шарлотта Ивановна мужественно делила с ним неспокойную жизнь — труд, мечты и странствия. Когда он умер, она сама создала удивительный георгин — в его соцветии горят краски вечернего неба — и назвала его «Воспоминание о Петрусевиче».

После опубликования очерка Шарлотта Ивановна получила около двухсот писем — из Карелии, Закарпатья, Киргизии, Якутии… Порой на конвертах мелькали названия вовсе незнакомых ей маленьких городов — Хуст, Бобрка, Усть-Кут — и песенные имена деревень — Веселые Звоны, Ключи, Белые Камни…

Вот несколько из этих писем:

«Глубокоуважаемая Шарлотта Ивановна, друг нашего друга! Не удивляйтесь этому обращению. Я все сейчас объясню. Нас осталось в живых трое: я и Дунканы — Мария и Петр. В день моего рождения мы собрались у меня по традиции и Петр с восторгом развернул передо мной газету: „Читай, Анна!“ Я увидела название „Георгины“ и подумала, что он отложил этот номер ради моей любви к саду. „Нет, ты читай сейчас“, — сказал он. Я стала читать, у меня захватило дыхание. Я узнала, хотя и поздно, о нашем незабвенном друге Геннадии Ивановиче Петрусевиче.

Пятеро нас было неразлучных в конармии Буденного: Геннадий Иванович, я с мужем и Дунканы — Мария и Петр. Душой этого содружества был Ваш муж. Мне воспоминание о нем особенно дорого. Он спас мне жизнь.

Весной мы переезжали Донец. Лед уже был ненадежен, передние переехали, а моя лошадь стала тонуть. Я ухватилась за кромку льда, закричала. Геннадий Иванович соскочил с седла, кинулся в ледяную полынью, вытащил меня. Мокрые, на его коне помчались мы догонять нашу часть. Меня назвали его крестницей.

А однажды я увидела рядом с ним в седле избитого мальчика лет двенадцати. Он поручил Васю мне, я его выходила. Потом Вася ходил в разведку и его убили. Вот было горе! Геннадий Иванович положил на его могилу букет васильков. Он мне сказал в тот день, что самый любимый его цвет — синий

Через год я уехала домой, потому что ожидала ребенка. Расставаясь, мы все пятеро дали клятву где бы кто ни был, извещать друг друга о себе Я работала в ревкоме. Вернулся муж, стал работать военкомом. Потом и Дунканов послали на советскую работу в соседний город.

Во время налета банды Махно мужа моего убили Я осталась с двумя детьми… Много пережито, милая Шарлотта Ивановна! Сына я потеряла в Отечественную воину.

Мне было тяжело все эти годы не иметь вестей от Геннадия Ивановича. И некого винить. Войны и стройки, стройки и войны… Сегодня — на севере, завтра — на юге. Из очерка я узнала, что он строил железные дороги, мосты, тоннели, а в конце жизни написал книгу „Георгины“. Если можно, вышлите ее мне. Этот труд будет напоминать о любви нашего друга к родной земле.

Я тоже страстно полюбила деревья и цветы В моем саду — амурский виноград, облепиха, фруктовые деревья… Хотела бы я, чтобы расцвели в нем и георгины, особенно тот небывалый по красоте синий-синий цветок, который вывел Геннадий Иванович. Петр Дункан говорит, что он пошел бы пешком к Вам в Москву за тем сказочным цветком, да стар и болен, не слушаются ноги, даже по комнате ходит с палочкой. Поэтому, если можно, пошлите клубень

Вот и сидели мы трое за столом в день моего рождения, вспоминали нашу суровую молодость, плакали и смеялись. Напишите о себе, Шарлотта Ивановна, друг незабвенного друга.

С сердечным приветом

«Милая, славная Шарлотта Ивановна! Я мечтала поехать к Вам, человеку с большим, чутким сердцем, но болезнь уложила меня в постель.

А больница наша была построена на растрескавшемся от зноя и суховеев пустыре. Единственное, что оживляло его до 1957 года, — это колючее порыжевшее перекати-поле.

И вот за три года благодаря главврачу Д. Кривоносу часть пустыря рядом с больницей стала цветущим оазисом. Этот доктор прошел всю войну с прифронтовым госпиталем, спас тысячи жизней, а сам был ранен жестоко…

Этот человек как светлый луч озаряет надеждой и бодростью каждого больного. И все вокруг страдающих людей он делает прекрасным. Плантации роз, всевозможные прекрасные цветы, но нет у нас георгинов.

Дорогая Шарлотта Ивановна, если бы Вы согласились прислать нам хоть по одному клубню и „Сновидения“, и „Королевы садов“, и белых лохматых, чудесных „Фантазий“!

Мы высадим их под окнами хирургического отделения, где лежат самые тяжелые больные. Пусть георгины, прекрасные, как души — Ваша и Геннадия Ивановича, — зовут их к жизни, борьбе.

Мы вырастим эти цветы наперекор засухе…

С уважением

«Уважаемая Шарлотта Ивановна! Я узнал из газеты, что Ваш муж создал георгин „Мадрид“ похожий на язык огня. Это меня так тронуло — до глубины души! Я сам из Мадрида. Зовут меня Мануэль Сейнеро. Человек, который в честь моей многострадальной родины вывел особенный сорт цветка вложил столько труда и терпения ради любви к миру!

Я юношей уехал из Испании и помню ясно все… Если я когда-нибудь вернусь в Мадрид, я посажу дерево или куст роз на испанской земле и назову их именем Вашего мужа.

Я благодарен Вам, ему, России за все. Дорогой незнакомый товарищ! Смею обратиться к Вам с просьбой: если сможете мне выслать этот бесценный сорт, я буду несказанно рад. Я имею небольшой участок около дома, и эти цветы будут напоминать мне родину, великую дружбу народов и любовь русских людей к миру во всем мире, ко всему человечеству.

«Дорогая бабушка Ивановна! Мой папа получает газету „Известия“.

Бабушка, несмотря на то, что статья о Вас была большая, а времени свободного у меня мало, потому что в школе много задают, я дочитала ее до конца и узнала о Вас и Ваших цветах, над которыми Вы работали с дядей Геннадием и добивались всевозможных сортов.