Десять посещений моей возлюбленной - Василий Аксёнов

И Галя, одноклассница и подружка моя, рядом – локтем ее чувствую – горячая. Платье на ней – зеленое, цветастое, приталенное, с коротким рукавом. Руки – по локоть загорелые, светло-коричневые, с золотыми тоже блестками – пушок волос на солнце опалился. На безымянном пальце левой руки – колечко серебряное. Часики маленькие на запястье. В золотом корпусе и с золотыми цифрами и стрелками. Ремешок лакированный, белый. Ладони длинные и узкие. Я как-то грел их ей зимой – не выпускал из рук их долго – не забываю.

Жарко в зале. Народу – битком. Окна откроешь – комары замучают. От них и будешь все отмахиваться.

В дверь из фойе ломился кто-то. Настойчиво. Так его и не пустили. «Моя не там?!» – кричал оттуда. Кто как не Костя Чекунов. Выходил из зала кто-то – утихомирил. В женском пальто он был или в своей уже одежде?

После кино – танцы. Обычно. И на этот раз под радиолу. У нас в ансамбле «БИС» состав пока не полный – Пашка Сотников лежит в больнице: ногу сломал – в футбол играли. На днях должен выписаться. Ждем. Пластинок много новых привезли – те, кто где учится, – оттуда.

Станцевали раз. Танго. Под песню: Где-то посредине земли люди все мосты развели. Часто пластинку эту ставят. Лариса Мондрус. С Галей. Легко водить ее – чуткая. С меня ростом. Статная. Ухо к уху. Плохо одно, танцующих вот много – теснят с боков и со спины. Но худа нет, как говорится, без добра: прижаться к Гале можно ближе. Я не скажу, что это мне не нравится, – хоть и подружка.

Опять танго. Мануэль. «Молю тебя». Мур-мур-тужур. Песня классная. Еще, говорю, потанцуем? Нет, говорит. Домой ей надо уходить – вставать завтра рано. Мама, мол, с папкой на покос уйдут, ей – управляться.

– Я провожу?

– Ну. Проводи.

Пошли мы. Живет она на Половинке. Между Яла-нью и Колесниковой. Возле Бобровки. Идти чуть меньше километра. Ну, далеко, и хорошо. Поговорить с ней, с Галей, можно – не заскучаю.

Дошли. Возле ворот постояли. Умная. К душе – Марфа Измайловна бы так сказала. Еще была б она, душа-то. К сердцу – вернее было бы сказать. А проще: нравится мне Галя. Глянется, по-старорежимному. Можно во многом ей довериться – не выдаст; в том, что девчонке можно рассказать, – поймет. Не одним днем проверено – годами. Смотрю, вон – стройная. Вот и – коса. А уж глаза – дал промах, только что задержался больше обычного на них вниманием и провалился – как в сквозные. Серого там почти и не осталось – одни зрачки-то, в тонком ободке. Как в омут, в них не затянуло бы. Это я так, лирически преувеличил. Но – как от пропасти – чуть все же отступил.

Правильно, хоть и в шутку, предупреждает нас Артур Альбертович Коланж, наш учитель по истории: «Не заглядывайтесь, ребята, в глаза девушкам – в козликов превратитесь; больше в учебники – прибавится ума».

Комары – озверели. Мне-то – ладно, Гале – в платье. Руками машем, как боксируем, себя при этом больше бьем.

– Мазь, – говорю, – есть. Дать?

– Нет, – говорит, – не надо.

– Пойдешь? – спрашиваю.

– Ага, – говорит.

– Пока.

– Пока.

– Морось у тебя на волосах, – говорю.

– Ну, – говорит. Рукой волос коснулась.

– И у тебя, наверное…

– Как ореол… Да у меня-то…

Попрощались. До завтрашнего вечера. Завтра за мать свою, Наталью Николаевну, в библиотеке клубной сидеть будет. Библиотеку завтра не минуем.

Домой направился. По тракту сначала. Потом – по заулку. Иду. Думаю. Не о Гале. И о ней тоже, в который уже раз за сегодня, в чем-то себя как будто убеждая:

Подружка. Хорошая.

Не забываю и глаза – передо мной, в потемках, вспыхивают – как смола.

Мурава мокрая – блестят, вижу, туфли.

Перепелки поют – в огородах: фить-пи-рю, фить-пи-рю – однообразно. Рыжий говорит, будто поймал он одну как-то. Еще давно, в детстве. Капкан, мол, ставил на крота, а та попалась. Вот уж кто врать-то. Сочиняет.

Лошадь заржала – на Куртюмке. Далеко эхом не разносится. Туман над нею, над Куртюмкой, – сгустившись, низко распластался. Глазами лошадь поискал – нигде не вижу. Иной раз – смотришь – морда возвышается, корпус в тумане. Гремит боталом. Спутаная: всю траву вокруг себя до комлей выщиплет и, резко вскинувшись передними, в путах, ногами, переместится неуклюже – при этом топнет гулко, слышишь, и селезенкой вроде хлюпнет. И не селезенкой, может, вовсе, а водой под копытами – земля той сильно напиталась.

Ночь надвигается – темнеет. Не морок, было бы еще светло.

В избу не стал заходить. Снял только, прокравшись, в сенях с гвоздя плащ папкин, офицерский. Нет у плаща рукавов – для рук в нем прорези.

Выгнал тихонько из гаража мотоцикл, потом – из ограды. Ворота распахнутыми оставил – Колян закроет. Покатился с горы, внизу уже запустил на ходу двигатель – чтобы папка и мама не услышали. На самых малых оборотах – не газую. На всякий случай. Следом за мной не побегут, конечно, останавливать меня не станут, но – знать лишнего не будут, и спать будут крепче.

На тракт по безлюдной сейчас Александровской улице выехал. Направо вырулив, направился в Черкассы.

Включил фару. Сечет дождик в ее ярком свете, косой, не крупный. Влажнит лицо, как мокрым полотенцем, – радостно.

Сильно не разгонишься – лужи. Не объезжаю их – по ним. Вверх только, чуть ли не к самому крылу, ноги задираю – чтобы не зачерпнуть в туфли, их не испачкать.

Минут сорок-пятьдесят ехать, с такой-то скоростью, а хочется быстрее. Я, как и папка, терпеть не умею. «Тебе, Коля, – говорит папке мама, – надо уж так: скорее пули быть у цели… как запечет-то… в одном месте». И мне так же. У меня ли.

Как ни противилось мне время, все же доехал:

Вот и Черкассы – лес расступился – показались.

Свернул с тракта. Подрулил к Таниному дому – помню, где он расположен. Остановился неподалеку.

Не стал сразу сигналить. Уже потом, когда чуть успокоился, – как будто есть для беспокойства у меня какая-то причина. Но никакой ведь.

– Да, я спокойный?.. Ты спокойный.

Не совсем.

Скрипнула дверь. Не тут же. Умру, думаю, пока дождусь. И что такое?.. Вроде и радость, и теснит.

Открылись ворота. Вышла. По контуру узнаю – Таня. Стоит на месте.

Поставил мотоцикл на подножку. Иду к ней. Ног не чувствую – будто на крыльях.

Приблизился, вижу:

Улыбается, и на щеках ее точку с запятой уже можно разглядеть отчетливо – ямочки.

– Здравствуй, – говорю. Слышу себя – не мой как будто голос.

– Привет, – говорит. Ее голос – красивый. – Я не ждала тебя сегодня.

– Значит, не рада?

– Рада, – говорит. – Только поздно… Я уже спать легла, чуть не уснула.

– В кино, – говорю, – ходил. И раньше бы не смог… – Чуть не сказал: не отпустили бы.

В резиновых сапогах Таня. Женских. В халатике. Не платье – если на пуговицы впереди по всей длине застегнуто, – и мне понятно.

– А какое кино? – спрашивает.

– «Анжелика и король», – отвечаю.

– А, слышала, – говорит. – Посмотреть стоит?

– Стоит.

– Широкоэкранное?

– Да, – говорю.

– А, – говорит. – Значит, у нас тут не покажут.

– Оно еще дня три будет идти, не меньше.

– Может, приедем с Дуськой… Но не знаю.

– Приезжайте, – говорю. – Назад вас отвезу. Втроем поместимся на мотоцикле.

– Не знаю, – говорит. – Сено начнем косить… Может, уж завтра. Если, конечно, папка до утра проспится.

– А чё он, выпил?

– Да уж неделю, – говорит, – не просыхает. Сегодня вовсе – именины.

– А. Ты Петровна? Или Павловна? – спрашиваю.

– Петровна, – отвечает. – И ноги ему на войне как раз в этот день, в Петров, оторвало.

– Он чё, безногий?

– Да… Я с ним не буду больше разговаривать… То уж не пьет, не пьет, а то уж…

Мышь летучая мелькает. Как привидение. Только не в белом. Ладно, маленькой ее Природа сотворила. Будь бы с коня, она тут пролети-ка. Вспомнив про муравьев-охранников, про мышь подумал вдруг. Чтобы не думать о другом – о чем-то, в облако как будто скрытом.

Собаки лают. В разных углах. Я их, скорей всего, встревожил. Далеко где-то окно светится во мраке. Рыжее. От лампы керосиновой. Нет электричества в Черкассах. Дизель-то есть, наверное, – солярку экономят.

Кемь шумит на перекате где-то – тихо так – доносится издалека.

Где-то удод кричит, в какой-то мочажине.

Над воротами – надвратица тесовая двускатная с резным карнизом. Капает с нее. Между нами.

Раскрыл я полы плаща.

– Подходи, – говорю. Дрожит у меня голос – предатель. Еще и уши, как у Рыжего, не покраснели ли? Тогда совсем уж. Сам на себя смотрю теперь – как на другого, постороннего.

Стоит Таня на месте, не приближается.

Сделал шаг, подступил к ней, полами плаща укрыл ее с боков. Осмелился. Лицом к ней, к Тане, но гляжу при этом на ворота – как не заблеять бы, дошел уж.

– А он, безногий-то, чё, косит? – спрашиваю.

– Косить не косит, – говорит Таня, – но на покос с нами ездит.

– Зачем тогда?