Чудом рождённый - Берды Кербабаев

— Ты скептик или прикидываешься таким, Абдыразак? Забыл гот день, когда мы шли по городу и рядом — рус-

ские, латыши, туркмены. И трубы блестели на солнце. И ты сказал: все люди — братья!

— Я не против русских, — возразил Абдыразак. — Ты-то не читал, а я знаю, что Энгельс писал о цивилизаторской роли России для Черного и Каспийского морей, для Средней Азии…

За окном послышался беглый топот сапог, раздался одинокий выстрел.

— Белогвардейцы, — сказал Агалиев. — Цивилизаторы!

— Не надо путать разные понятия. — Атабаев нетерпеливо прошелся по комнате. — Нация и класс не одно и то же. Вы же бежали от Эзиз-хана. Эзиз — цивилизатор?

— Не будем спорить, — сказал Абдыразак, — всякое насилие отвратительно, кто бы его не осуществлял: колонизаторы или баи… Или коммунисты.

— Попробуй, добейся счастья для своего народа, не сопротивляясь злу? Попробуй, а я погляжу!

— Может, ты успокоишься? — лениво спросил Абдыразак. — Может, посидишь? Чаю выпьешь? Я сейчас принесу. А что касается счастья, то оно, как известно, внутри нас. Не пожелай другому, чего не желаешь себе, и..

Крики и шум за окном заглушили его слова.

— Сама жизнь спорит с тобой, — помолчав, сказал Атабаев. — Слышишь? Пока будешь заниматься самосовершенствованием, какой-нибудь Джунаид-хан или Эзиз превратит тебя во вьючного осла. Впрочем, ты-то как-нибудь выкрутишься, но народ…

— Слушай, а ты не Моканна? Не древний ли наш пророк с нестерпимым блеском очей предстал перед нами? — спросил Абдыразак. — Лень с места вставать, а то бы принес зеленое покрывало. Впрочем, хватит шутить. Ты уже большевик?

— Ты знаешь, что не большевик. Впрочем, за последний день меня второй раз спрашивают об этом.

— Все, что ты говоришь, для меня не новость. Всё это я читал в толстых книжках. Там длиннее, но не более убедительно. Все от головы, а не от сердца. Класс… Быдло… А где же нравственное начало?

Молодой Агалиев слушал этот спор, подавшись вперед, напряженный, как взведенный курок. Когда Абдыразак задал последний вопрос, он как будто с мольбой посмотрел на Атабаева.

— Мне стыдно, — сказал Кайгысыз, — что за последний год я не читал толстых книжек. Но я был полезен людям, и они были полезны мне. Я учился у народа. И потом… Память тоже учит. Я был босоногим мальчишкой, когда старик, сгорбленный, как рыболовный крючок, всю жизнь трудившийся на нашей скудной земле, сказал мне: «Жизнь — пустой орех». За что же он был обойден счастьем? Я тогда не понял, а запомнил на всю жизнь. Где тут нравственное начало?

В комнату вошла высокая девушка в розовом халате, беззвучно поставила на стол чайники и посуду.

И снова завыл паровозный гудок, ему ответил другой. Тревожная перекличка продолжалась несколько минут. Друзья неподвижно слушали это безнадежное пение.

Когда гудки стихли, Абдыразак спросил Агалиева:

— Ну, а ты что думаешь обо всем этом?

Мурад вскочил на ноги и по-военному отчеканил:

— Думаю, как Атабаев! Нужно идти к красным и воевать!..

В солдатской теплушке

"Не грусти… Твоя победа… Не грусти… Твоя победа…»

Стучали, стучали колеса на стыках рельс. Пыльные теплушки, крашенные коричнево-красным баканом, катились на запад. В открытых дверях одной из теплушек, опираясь на перекладину, стоял среди новобранцев Кайгысыз Атабаев в латаной и вылинялой гимнастерке, в солдатских штанах — пузырях на коленях, в грубых сапогах с просторными голенищами. Хорошо, когда обдувает лицо апрельский ветерок, хорошо, когда бескрайняя степь чуть подернулась нежно-зеленым цветом. Хорошо, когда солдатские эшелоны движутся на запад — не на восток.

Атабаев щурился от солнца, лениво жевал сухой хлеб, запивал мутной теплой водой из солдатского котелка.

«Не грусти… Не грусти… Твоя… Твоя победа…»

Все эти дни, когда медленно двигались на запад, к фронту воинские эшелоны с молодым пополнением, не было времени не то, чтобы грустить, но даже и поспать. Политработа в войсках — дело круглосуточное, и Атабаев все время был среди красноармейцев. Тут были старые унтер-офицеры, провоевавшие уже много лет: от галицийских полей в дни Брусиловского прорыва до этих солончаковых степей, где вдали, на горизонте, покажутся вдруг два десятка всадников, отстреляются бесприцельно по катящимся теплушкам и сгинут за барханами… Тут были и молодые ребята — туркмены из ближайших аулов. Они сами приходили и просили их взять, и Атабаев уже в пути разбирался, — зачем они пришли воевать: то ли от ненависти к баям и байскому бесправию, то ли с голодухи, чтобы подкормиться.

Все входило в обязанности политработника — и прокормить голодных людей, и свести в баньку на какой-нибудь станции, где эшелон замер ночью на запасных путях, и рассказать под стук колес, — зачем воюем, против кого идем, что будем делать, когда победим.

«Кто не трудится — тот не ест», — вот и вся коммунистическая программа, понятная и близкая каждому, кто всю жизнь не знал светлой доли. И бедняки понимали Атабаева, просили — «учи стрелять…» А он и сам хорошо не умел. Какой он солдат… Он только и годится в войсках, чтобы прояснять голову туркмена-красноармейца. Когда-то Нобат-ага завещал ему: «Где бы ты ни был, помни, что ты туркмен. Не изменяй своему народу…». И вот оказалось, чтобы оставаться туркменом, надо стать большевиком.

На закате проезжали бесконечно огромный аму-дарьинский мост. Атабаев, глядя в серебристую даль великой реки, рассказывал своим бойцам, как в прошлом году отстояли этот мост. Здесь наступали белые. Эшелоны шли на восток… Это плохо, когда на восток. И было так много поездов, что останавливались где попало: конница и пехота разгружались на ночлег в зыбучих песках — пустыня пестрела до самого горизонта. Вдали шла артиллерийская дуэль бронепоездов… Чарджоуские коммунисты заняли позиции перед мостом и вели неравный бой. И были уже такие среди них, кто предлагал уйти и взорвать мост. Но отважные люди, — а они пришли сюда не только из Чарджуя, но и из Мерва и Теджена — не струсили. Дальнобойная артиллерия белых посылала снаряд за снарядом, разрывы вздымали воды Аму-Дарьи. А уйти нельзя, потому что этот огромный мост — не веревка, которую можно сегодня порвать, а завтра связать. Видите, как долго поезд идет над рекой!.. Самый большой мост во всей Советской стране.

Атабаев понимал, что гигантские фермы моста над величавыми водами Аму-Дарьи ему сейчас помогают. Молодые бойцы слушают его, забыв даже про голод. И он рассказывал, как пришли к концу дня на выручку новые красноармейские отряды и как покатились белые вдоль железной дороги, — как говорится у туркмен: «Я так бегу, что куда там — меня догоняющим!..»

— Хорошо рассказал. Воевать поскорее бы! — сказал молодой туркмен, когда поезд уже побежал по степи навстречу западной мгле.

— А ты давно коммунист? — спросил Атабаева другой.

— Давно и недавно. Я записался в партию в январе, в дни Осиповского мятежа в Ташкенте. Все стало понятно, я нашел партийную дружину и записался…

Из скромности, что ли, Атабаев умолчал о том, что его приняли со стажем с 1918 года. Ведь он был, по существу, коммунистом еще в Мерве, когда ходил с солдатами и рабочими по дворам купцов, выкапывая хлеб и рис, раздавая голодным людям, уже валившимся с ног на улицах…

…В дни Осиповского мятежа в Ташкенте стояли сильные морозы, улицы и дворы — в снегах, не таявших и в солнечный полдень. Было тревожно. В воздухе чувствовалось что-то недоброе. С каждым днем Кайгысыз Атабаев все яснее видел, что он не в ту партию попал: левые эсеры митинговали против посылки рабочих отрядов на фронт. В железнодорожных мастерских, — в «Рабочей крепости», — он сам схлестнулся с Толпытиным, когда тот, разорвав на себе косоворотку, кричал истошно: «Куда вы идете! Большевики губят Россию!» Тогда, после этой схватки на глазах у рабочих, многие записались добровольцами в армию, и сейчас, в воинском эшелоне, Атабаев повстречал кое-кого из них.

Хуже, чем было летом в Мерве, стало с продовольствием. Город огромный, отряд конной милиции — всего 126 сто всадников — был уже бессилен против разбоя. Ночью жизнь замирала, и только длинные очереди женщин выстраивались у дверей булочных. Не всем доставалась и «восьмушка». Между тем в продовольственной директории угнездились бывшие торгаши. От мелких сошек в аппарате, казалось бы, ничего не зависит. Но подобно Джепбару-Хоразу они ухитрялись растаскивать скудные запасы муки и мяса. Цены на черном рынке росли, и уже ничего не стоили не только русские «керенки», но и бухарские теньги, персидские краны, афганские рупии.

Когда Атабаева назначили в комиссию для обследования городских складов, он обошел с товарищами весь город, и оказалось, что в голодающем Ташкенте еще есть и продовольствие, и ткани, и бумага, и кожа. Люди издроглись в холодных домах, а вот он саксаул. И не найдешь владельца, кто его тут припрятал.