Площадь отсчета - Мария Правда

— Ура, свобода! — орал Якубович. — За мной, ребята!

Солдаты — несколько сотен человек, далеко не весь полк, почти бежали за ним — на лицах у них выржалось точно такое же веселое отчаянье. Трубецкой понимал, что остановить их невозможно — ни Якубовича, ни людей. Что же это будет? Московцы явно торопились на сборный пункт — к Сенату, а что же было делать ему — догонять их и командовать ими? Тогда тем вернее прольется кровь. Сергей Петрович понимал одно — его будут искать или дома или на площади. Надобно отправиться туда, где его не смогут найти и пока что обдумать ситуацию. Он решился ехать к тетке.

— К княгине Белозерской! Гони! — крикнул он кучеру. Что–то подсказывало ему, что это неправильно, но он совершенно не знал, как сделать что–то правильное. По крайней мере надо попытаться не навредить.

МИХАИЛ АНДРЕЕВИЧ МИЛОРАДОВИЧ, 9:30 УТРА

Дом Голлидея на Офицерской улице был самый веселый дом в Петербурге. Жили там актеры, братья Каратыгины, жили дочери директора Императорских театров Аполлона Александровича Майкова, жила там волшебная балерина, Катенька Телешова, и именно к ней спешил Михаил Андреевич показаться во всей своей боевой красе до молебна в Зимнем дворце.

Катенька знала все — знала, почему генерал был как бы не в себе все эти дни. Сначала радость — будет на престоле Константин Павлович, может быть, и судьба устроится (ведь может же правая рука императора договориться с кем надо, чтобы без шума жениться на актрисе). Потом знала, что Константин Павлович отказался. А напоследок знала, что все равно Милорадович покажет молодому Великому князю, кто в столице хозяин. «Да пускай я и карьер свой погублю, Катиш, — сердито рокотал граф, — а на своем настою и на попятную не пойду! Поеду в имение, и черт бы с ним, с Петербургом!»

А сама Катиш думала, что и хорошо — уедут они в имение, ежели погубится карьер. Может же человек опальный у себя в имении, да потихоньку опять же — и жениться на актрисе! А было ей от роду, актрисе, уже двадцать один год, и она понимала многие вещи. Вот великую Истомину нынче не вспоминал никто — стихи теперь посвящали не Истоминой, а ей, Телешовой Кате. Коллежский секретарь Грибоедов весьма вольную оду ей написал, после чего Милорадович осерчал, и Грибоедова комедия на театре не пошла. Это было славно! Но Катя хорошо понимала, что, пока молода и хороша — пляши младую Армиду на сцене в пантомиме, станешь постарше — играй в пьесах со словами, а вот стукнет тридцать, и не нужна никому, ни со словами, ни без слов. А Михаил Андреич в свои пятьдесят с небольшим — мужчина ого–го. Все говорили — красавец. Он говорил ей: «Катиш, я старик для тебя!» Он говорил: «Так вышло, что ты не первая моя любовь, но уж точно последняя!» А она говорила: «Знаем мы вас, граф Михал Андреич! Сами говорите, что последняя, а сами нас бросите и молоденькую себе найдете». И хохотала — заразительно смеются актерки. И Михаил Андреевич, который сначала похаживал к ней баловства ради, увлекся серьезно. И сегодня как ни торопился он, но успел по дороге в цветочную лавку и отхватил втридорога здоровенный оранжерейный веник алых и белых роз. Сегодня был именинник директор театра, друг его, Аполлон Майков, и на втором этаже с утра пахло знаменитыми майковскими пирогами. Значит, надо было успеть к Кате на часoк, на пирог — этажом ниже — хоть на полчаса, иначе старик обидится, а потом бегом во дворец — успеть к молебну и там до вечера. У Кати был спектакль в семь, и граф обещался всенепременно успеть ко второму действию. Тяжелый был день, понедельник.

Катя знала, что времени будет мало, и оделась легко — в сценическую тунику без корсета — да и зачем в двадцать один год корсет, прямо скажем, ни к чему! Поэтому, когда в ее уютную комнатку на третьем этаже ворвался, бренча алмазными звездами и золотой шпагой запыхавшийся на лестнице Милорадович, он узрел пред собою волшебную нимфу во всем белом, прозрачном. Катенька светилась, отставив танцевально ножку, щечки в ямочках. Армида! Он с порога протянул ей охапку роз, она ткнулась носиком в букет, потом быстро швырнула его на стол и гибко, молодо с места прыгнула на генерала, схватилась цепко за красную шею, обхватила ногами стан.

— Катиш!

Она соскочила так же быстро, отбежала в угол комнаты, топоча по балетному, хитро выглянула из–за портьеры.

— Сейчас я велю чаю….

— Нет времени, нимфа! — воскликнул генерал. — Чаю напьемся у Майкова. Давай–ка лучше чего послаще… — он был явно настроен по–боевому.

— Ах вот вы какой, Михал Андреич, — хохотала Катиш, закидывала головку, показывала острые белые зубы, — с утра бы вам пораньше безобразничать! Сейчас я поставлю в вазу эти чудные розы…

— Да потом поставишь, потом успеешь, — ласково бурчал генерал, снимая через голову орденскую ленту. Катиш скакала на мысочках вкруг него. — Да помоги же мне, коза!

Не успела она взяться за ленту, как в дверь постучали. Это был не просто стук — кто–то со всей дури так и молотил кулаком! Катя и генерал замерли. Стук повторился. Милорадович сделал знак глазами: спроси, кто!

— Кто здесь? — тоненьким голосом спросила Катя.

Голос за дверью был на удивление бесцеремонным.

— Его высокопревосходительство! Срочно!

Милорадович обеими руками водворил орден вместе с лентой на место и распахнул дверь. На пороге топтался огромный жандарм в полной форме. Катя в испуге попятилась к окну. Она только услышала в ответ на быстрый вопрос генерала какое–то невнятное бормотание и только поняла: «…московцы… Шеншина и Фредерикса!» — чушь какая–то.

— Катиш, — не стесняясь жандарма, крикнул Милорадович, — до вечера, душа моя!

Его вынесло на лестницу в одну секунду. Катя изумленно подскочила к окну и увидела, как Михаил Андреевич с жандармом, придерживая шпаги, мчались бегом к полицейской карете, которая тронулась с места так скоро, что лакей на ходу уже захлопнул за ними дверцы и еле успел вскочить на запятки. Раздалось ржанье, щелканье бича, и карета унеслась в сторону набережной. Катя стояла, прижавшись лбом к стеклу. Ему важнее его дурацкая служба! Ей было обидно до слез.

НИКОЛАЙ ПАВЛОВИЧ РОМАНОВ, 9:30 УТРА

Отправив Мишеля в артиллерию, Николай перевел дыхание. Ежели закончится только этим вздором, может быть, и напрасны были все опасения. Цель заговора, о котором говорилось в донесениях Дибича и Аракчеева, пока что ускользала от него. Если генералы хотят посадить на престол Константина, они уже имели время понять, что насильно этого сделать не удастся. Даже ежели они захотят двинуть оставшуюся тяжелую фигуру — матушку, то каким образом они планируют сохранить хотя бы видимость законности? Донесение Ростовцева, поначалу оставленное почти без внимания (уж очень жалок этот заикающийся мальчик), все–таки занимало его мысли. Чего же они добиваются — это если отбросить какое–то сведение личных счетов? Николай сейчас понимал, что волнения последних дней и особенно ночи совершенно опустошили его мозг. Его мучила непереносимая тяжесть умственного услия — думал, как будто тяжелые камни ворочал. Да и думать было особенно некогда — он пытался решить целый ряд практических вопросов. Он принял митрополита, снабдив его копиями манифеста для распространения по церквам. За ночь не успели напечатать довольно копий, и было послано в типографию. Продолжали представляться придворные, каждому надо было кивнуть, назвать по имени, у каждого в глазах был вопрос. На него смотрели испытующе, и это просвечивало сквозь все дежурные изъявления преданности. Слова! Главное — не показывать собственных сомнений, думал он, заставляя себя смотреть в глаза противникам. Противники были сейчас — все. Научиться смотреть так, чтобы они отводили взгляд первыми.

Вдруг он увидел, что кто–то решительно расталкивает хвост дворцовой очереди. Это был генерал–майор Нейдгарт, начальник штаба гвардейского корпуса. Его сейчас очевидно не заботил этикет, и выкрикнутое им французское «Сир!» прозвучало грубо: «Сир, на одну секунду! Срочно!»

Николай отошел к дверям вместе с генералом.

«Ваше величество, — на одном дыхании, по–французски рапортовал Нейдгарт, — Московский полк в полном восстании, Шеншин и Фредерикс тяжело ранены, мятежники идут к Сенату, я едва их обогнал, чтобы донести вам об этом», — и замолчал, вытирая пот со лба, со страхом глядя в светло–серые, с ободком, глаза нового царя. Он ждал приказаний. Николай какую–то долю секунды прислушивался к себе. Он вдруг ожил. Как бывает перед грозой, когда давит–давит и наконец обрушивается небо, и становится легче дышать.

— Отправляйся в конную гвардию, генерал, пусть седлают и готовятся выезжать.

— Как насчет первого Преображенского батальона?

— Пусть выходит, я пошлю к ним Стрекалова. С богом, Нейдгарт.