Портрет неизвестной в белом - Мариэтта Чудакова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Это что – в Бабкине, что ли?
– Да, там…
– Это кто ж такая?.. Хе-хе… Свежая крестьяночка…
Николай хмурится. Он явно не хочет поощрять ухмылок приятеля.
Но приятель тут же начинает оценивать саму картину. Она ему не нравится.
– Гм… Воздуху много… но этот куст за окном кричит…
Тут же заходит еще один художник, длинноволосый, как все художники, в широкой блузе – и тоже начинает оценивать. Но так и нельзя понять, правда ли им не понравилась картина, или просто они не сумели совладать со своей завистью.
Вскоре, однако же, внимание их сосредоточивается на графине с водкой, который стоит посреди стола. И чем больше они пьют, тем больше верят, что слава – вот она, что они идут к ней прямиком! Николай никому не говорит главного – что она – она, которая изображена на его картине, так верит в него! Она говорит, что он непременно будет великим человеком!
И ему не приходит в голову, что он уже ничего не успеет сделать для этого…
Глава 31
В Потьме. Олег Сумароков
Почему-то второй день вспоминалась ему библиотекарша Дина Борисовна.
Читать Олег выучился в четыре с половиной года. Выучил сосед, добрый дядя Петя, старый учитель. И Олег сразу стал читать все подряд, что попадало под руку. А с первого класса искал уже книжки по собственному плану. Скудный домашний запас был прочитан за несколько месяцев. Телевизор ему, в отличие от всех почти Олеговых приятелей, чтения не заменял. Книжный голод – когда нечего читать – был несравним с просто голодом: тот можно было перетерпеть, зная, что рано или поздно придет мама и принесет что-нибудь поесть. А книжек не приносил никто.
В районную детскую библиотеку он записался во втором классе. Ему было восемь лет. Выбранную книжку он проглатывал мгновенно, едва принеся домой. И сейчас еще помнил, как торопливо разматывал длинный шарф, скидывал грязные ботинки – скорей, скорей читать! И с замиранием сердца шел на другой день в библиотеку, боясь, что выгонят: «Ты только вчера брал!»
Но Дина Борисовна его не выгоняла. Наоборот – встречала улыбкой, говорила, как взрослому: «Здравствуй, Олег!» И главное, главное – тут же шла с ним туда, куда не проходил никто из теснившихся у прилавка, еле доставая до него подбородком, – те, кто приходили нередко с мамами или бабушками и брали обычно книжки-игрушки. Дина Борисовна шла с Олегом в глубину большой комнаты, останавливалась между стеллажами и говорила: «Советую тебе посмотреть вот на этих трех полках. А потом я подойду, мы обсудим твой выбор».
«Советую… Обсудим твой выбор»!..
Никто, никогда и нигде так с ним не разговаривал, ни в восемь лет, ни в двенадцать, ни в пятнадцать.
С замиранием сердца осторожно перебирал Олег книги на полке. Интересную узнавал по необъяснимым признакам – потрепанность, толщина – и, конечно, первая же наугад открытая страница! И картинки – они тоже говорили очень-очень много.
И лицо Дины Борисовны освещалось, когда она видела, что Олег выбрал правильно.
– Да, это прекрасная книга. Тебя она увлечет. Она соответствует, мне кажется, твоим вкусам.
«…Твоим вкусам»! Никто и нигде больше не думал о вкусах Олега, не считался с ними. Мама и рада, наверное, была бы считаться, но для этого у нее не хватало денег. Потому, кажется, она предпочитала вовсе не знать о вкусах сына – чтоб не огорчаться зря. А книжки, которые он приносил из библиотеки, смотрела – и всегда смеялась: «Это ж ты мои книжки берешь! Которые я читала в детстве! Мне они все от соседки доставались – а она старше моей матери была». И действительно – это были старые, потрепанные и заботливо подклеенные библиотекарями книжки, и на многих стояли очень давние годы, когда они были изданы (Олег всегда смотрел имя автора и год издания) – не только 1955, но даже и 1941…
Он стал вспоминать их.
Конечно, можно было попросить какие-то книги в тюремной библиотеке. Но детских, да еще этих, давних, там наверняка не было. И главное – Олег не хотел теперь читать. Он хотел вспоминать.
Наметил себе перебирать в памяти по две книги в день.
Память у Олега была прекрасная. А время – бесконечным. Впереди жизнь, которая вся, без остатка, пройдет в этих стенах.
Первым вспомнился почему-то мальчик Кирилка из любимой книжки «Марка страны Гонделупы». Главным героем был там, конечно, Петрик. Он собирал марки. Как уютно усаживались они с мамой вечерами на тахту, зажигали настольную лампу и раскладывали (Олег помнил это описание наизусть) большущую карту всего мира… И путешествовали в те страны, откуда родом была купленная ими новенькая марка.
Но сейчас Олег вспомнил именно рыженького Кирилку. И про него он помнил наизусть – как отец его где-то далеко, а он пока живет у тетки, а у нее шестилетний сын Генечка. Олег помнил, каким противным казалось ему в детстве это имя. «Новые ботинки, которые ему отец перед отъездом купил, носит Генечка. И шапку-ушанку тетка тоже велела отдать Генечке…» И Кирилка этот все вздыхает и вздыхает. «Плохо жить на свете, когда совсем один, когда тетка на каждом шагу кричит, а дядя, хоть добрый, да слова не смеет сказать за Кирилку. Только иногда даст три копейки на ириску. А отец далеко на севере и писем не шлет. А главное, плохо, когда нет товарища, плохо, плохо…»
Нет, так не пойдет. Надо вспоминать что-нибудь повеселее.
Ну хотя бы «Вождь краснокожих» О. Генри. Олег засмеялся сразу, как только в памяти всплыло это название. Теперь можно было и посмаковать, вспоминая звено за звеном сюжет, – как двум американцам с Юга, из штата Алабама, не хватало двух тысяч долларов на проведение, как сами же они простодушно назвали, «жульнической спекуляции земельными участками…» И они похитили единственного сына «самого видного из горожан», десятилетнего рыжего мальца. Поселили его в пещере и стали ждать выкупа. А ему там страшно понравилось, он оказался совершенно отчаянным парнишкой, стал всерьез играть в индейцев и показал похитителям где раки зимуют – не успевая уворачиваться от палки-ружья, самодельной пращи и так далее, они ходили в синяках и ссадинах. А отец не подает признаков родительской любви и отчаяния! А они совершенно не могут совладать с мальчишкой. Тогда они снижают сумму выкупа и передают новое письмо. И получают в ответ письмо отца – за 250 долларов наличными (то есть – они должны дать ему «выкуп»!) он, так и быть, готов взять сына обратно, но только ночью. «А то соседи думают, что он пропал без вести, и я не отвечаю за то, что они сделают с человеком, который приведет Джонни домой». Они приводят, а мальчишка поднял вой и вцепился в ногу Билла – ему понравилось жить в пещере! Олег особенно любил последний обмен репликами. Неудачливые похитители спрашивают у отца: «Сколько времени вы его сможете держать?» – «Силы у меня уже не те, что прежде, – говорит старик Дорсет, – но думаю, что за десять минут могу вам ручаться…»
Олег еще помнил, как он удивлялся – почему это у десятилетнего отец – старик?..
Самую последнюю фразу он помнил лучше всего. «Хотя ночь была темная, Билл очень толст, а я умел очень быстро бегать, я нагнал его только в полутора милях от города».
Олег приказал себе после этой фразы не думать больше ни о чем, главное – не вспоминать о матери, повернулся к стене и натянул одеяло на голову.
Глава 32
В Евпатории
Анна Сергеевна вошла в церковь, когда Божественная литургия уже шла. Стоя посредине, она слушала привычный речитатив священника, крестилась, поглядывая на старушек, которые лучше ее знали, в какой момент службы надо осенять себя крестным знамением.
Старушки были все те же, что полвека и более назад. В те далекие годы ее няня и крестная мать, односельчанка родной ее матери (мама выписала няню из деревни Вишенки в Москву, когда дело пошло к четвертому ребенку), тайком от родителей (как и крестила – тайком) водила Асю в церковь – в Москве, в Сокольниках.
Маленькие, меньше любой нынешней старшеклассницы, старушки чинно стояли, согнув спины в полупоклоне, в своих темных юбках в светлый горошек (у одних – покрупнее, у других – помельче, вся разница), в простых белых летних кофточках (теперь, кажется, слово это уже исчезло). И их отглаженные платочки были, казалось Анне Сергеевне, с теми же самыми темно-синими и бежевыми крупными цветами посередке белого или кремового поля, что привыкла она видеть в детстве на голове няни. Ей казалось даже, что запах чистоты, которым всегда пахло от вещей няни, долетал до нее.
Лилось из-за царских врат церковное пение, и поверх него священник возглашал слова литургии.
Анна Сергеевна в церкви бывала редко (в Москве – реже, чем где-нибудь на отдыхе, как сейчас, например). Она знала лишь несколько молитв, не всегда, увы, успевая проговорить их дома в утренней суете. Прежде всего, конечно, «Отче наш, Иже еси на небесех! Да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое, да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли…» и краткую, но такую, казалось ей всегда, полновесную Молитву Иисусову: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешную». Важно было произнести ее с чувством – то есть правда просить о милости и верить в нее.
