Меж рабством и свободой: причины исторической катастрофы - Яков Гордин

"Случай удобен: если ничего не предпримем, то заслужим во всей силе имя подлецов", — так сформулировал Пущин накануне 14 декабря самоощущение свое и своих товарищей.

Можно с уверенностью предположить, что князь Дмитрий Михайлович испытал то же самое, узнав о смерти Петра II. Прямой предшественник умеренных декабристов, о чем догадывался из них разве что Михаил Александрович Фонвизин, князь Голицын, в отличие от петербургских реформаторов, вытолкнутых нелепостью политического процесса на площадь с оружием в руках, стоял наверху государственной пирамиды, имел в руках не шпагу, а кормило власти.

Он готовился к этому часу долго, методически и уверенно…

Современники дружно утверждают, что князь Дмитрий Михайлович не жаловал иноземных советчиков. И однако же человеком, который существенно помог князю отшлифовать свои политические воззрения, соотнести их с принципами европейских систем, был именно иноземец — голштинец Генрих Фик.

Появление Фика на русской службе типично для петровских времен. Фик был рекомендован Петру голштинским министром Бассевичем через русского генерала Адама Вейде как знаток шведского государственного устройства. Это было в 1715 году, когда Петр приступал к внутреннему реформированию и, в частности, продумывал возможность введения в России коллегий.

Вскоре Фик был командирован царем во враждебную Швецию в качестве тайного агента с целью вывезти документацию по устройству коллегий. В декабре 1716 года Вейде докладывал царю, что Фик "возвратился из Стокгольма счастливо, но с собою все, что коллегиям надобно, всякие порядки вывез; то и иные многие годнейшие вещи о зело полезных порядках с собою же присовокупил. Точию то учинено, сказывает, с великим страхом и не знал, как лучше сделать: брал того ради свою жену с собою и те письма вшивал ей под юбки, а иные роздал для сохранения шкиперам".

Подобной далеко не безопасной деятельностью занимался Фик несколько последних лет Северной войны. Но, будучи сторонником правления представительного и симпатизируя республиканским идеям, он старался познакомить царя и с подобными системами. Петр, однако же, эти попытки оставлял без внимания. Ему не нужна была шведская конституция. Ему нужно было рациональное устройство конкретных учреждений, коллегий в частности. Он был уверен, что в самодержавную ткань напором и страхом можно вживить элементы иных систем и они будут функционировать и приносить пользу.

Когда князь Дмитрий Михайлович был президентом Камер-коллегии, то Генрих Фик состоял у него вице-президентом. И очень скоро, распознав эрудированность и истинные настроения своего подчиненного, Голицын сделал его советником и сотрудником в полуконспиративных занятиях. Князя интересовали как раз те вывезенные Фиком из Европы документы, что не были востребованы Петром. Документы эти — инструкции, указы, уставы, — раскрывавшие механизмы функционирования конституционных институтов, были по приказу Голицына переведены для него (шведского языка он не знал) и тщательно им изучены.

В отличие от Петра, который ориентировался на бюрократический абсолютизм шведских королей Карла XI и Карла XII, Голицын и Фик изучали установления до и после этих монархов, то есть государственный быт Швеции конституционной. Причем умный вольнодумец Фик привлекал русского вельможу не только как источник сведений о европейском государственном праве, но и как собеседник, с коим можно было обсудить самые разные стороны мироустройства. Оба они понимали, что собственно государственная система погружена в жизненную стихию, общему состоянию которой она должна соответствовать, или же существование становится тягостным и опасным.

Роль Фика выявилась для современников немедленно по получении из Москвы известий о тамошних событиях. Конфидент князя Дмитрия Михайловича не только перестал скрывать свои взгляды и планы, но и принялся бурно их пропагандировать. Он, например, громогласно читал в Камер-коллегии текст кондиций и говорил, что "ныне империя Российская стала сестрица Швеции и Польше; россияне ныне умны, понеже не будут иметь фаворитов таких, как Ментиков и Долгорукий, от которых все зло происходило". Фик, разумеется, имел в виду не сам по себе институт фаворитизма, который был вторичен, а ту атмосферу беззакония и отсутствия отрегулированной и подконтрольной обществу системы управления, которая и порождала фаворитизм.

Шведский резидент Мориан доносил в Стокгольм, что Фика считают "состоящим в сношениях с некоторыми из 28 господ, стремящихся к свободе и положивших начало отмене самодержавия, для чего статский советник Фик не только указал, что в подобных случаях делалось и установлялось в других государствах, но и сам изготовил несколько пунктов и условий, ограничивавших ее величество".

Когда после провала замыслов князя Дмитрия Михайловича Генрих Фик был арестован, то на допросах выяснилась совершенно нетипичная для нравов того времени близость Гедиминовича и безродного бюрократа-голштинца. В протоколе допроса записано: "Князь Голицын был его покровителем, охотно допускал его к себе и находил удовольствие толковать с ним по вечерам, в продолжение нескольких часов, о новой и древней истории, также о разности вер. Иногда это продолжалось до полуночи, и тогда князь, по своему обыкновению, приказывал подавать и набивать трубку за трубкою ему и прочим своим приятелям". К нашему сожалению, следователи не стали выяснять, кто были эти "прочие приятели" князя Голицына, с которыми обсуждал он проблемы исторические и религиозные. А быть может, и злободневно политические.

Фик для Голицына был, конечно же, соратником. За спиной у них была уже одна акция высокого значения — создание Верховного тайного совета, в организации которого Фик принял самое деятельное участие и чье возникновение дипломатами-наблюдателями было воспринято как первый шаг к конституционному устройству.

Именно существование Верховного тайного совета и главенствующая роль в нем к 1730 году князя Дмитрия Михайловича стали практической основой великих событий 19 января.

ФЕНОМЕН ТАТИЩЕВА

Подлинным лидером сильной шляхетской группировки, особо интересовавшей Милюкова, был уже упоминавшийся нами Василий Никитич Татищев.

Историк В. Строев, сильный своим принципиальным стремлением к объективности, характеризуя двух лидеров шляхетского движения — князя Черкасского и Татищева, писал: "Впоследствии, когда он (Черкасский. — Я. Г.) заседал в кабинете (кабинет министров при Анне Иоанновне. — Я. Г.), его называли "телом кабинета", а Остермана "душой", — точно так же в шляхетском движении Черкасский был телом, а Татищев душой"[63].

История — это люди, поступки людей, сочетания этих поступков — и ничего более. И часто представление о личности политического деятеля, ключевой фигуры той или иной ситуации, объясняет исход движения, восстания, реформы не менее, чем знание общеэкономических и общеполитических факторов, — этой обезличенной концентрации тех же человеческих поступков.

Так, роковую роль сыграли в послефевральский период 1917 года личные особенности самого Милюкова, в бытность его министром иностранных дел с февраля по апрель. Не менее роковую роль сыграли и особенности характера Керенского в последующий период.

Разумеется, здесь надо опасаться упрощения, сведения сложных мотиваций на плоско-психологический уровень. Так, князь Щербатов в знаменитом сочинении "О повреждении нравов в России", отдавая должное попытке верховников (хотя и сильно перепутав фактическую сторону), справедливо называл князя Дмитрия Михайловича "человеком разумнейшим своего века", но, говоря об его противниках, объединил в одну компанию совершенно разных персонажей и действия их объяснил так: "Однако, если не точно пользою отечества побуждены, то собственными своими видами, нашлися такие, которые предприняли разрушить сие установление (ограничение самодержавия. — Я. Г.) — Феофан Прокопович, архиепископ Новгородский, муж, исполненный честолюбия, хотел себе более силы и могущества приобрести. Василий Никитич Татищев, человек разумный и предприятельный, искал своего счастия. — Князь Антиох Дмитриевич (Кантемир. — Я. Г.), человек ученый, предприятельный, но бедный по причине права перворождения брата своего Дмитрия Дмитриевича, искал себе почестей и богатства, которое надеялся через умысел свой противу установления получить и тем достигнуть еще до желания его жениться на княжне Варваре Алексеевне Черкасской, дочери и наследнице князь Алексея Михайловича Черкасского, богатейшего из российских благородных. Сии трое, связанные дружбою, разумом и своими видами учинили свое расположение для разрушения сделанного Долгорукими узаконения"[64].