Долгое падение - Ник Хорнби

— Грубая музыка, — сказала Джесс. Она не хотела меня обидеть. Она просто уточнила.

— Не важно. Черт, моя группа окончательно распалась за несколько недель до Рождества. А потом от меня ушла девушка. Она англичанка — из-за нее я остался здесь.

Повисло молчание.

— Это все? — наконец-то спросила Джесс.

— Это все.

— Ты жалок. Теперь я понимаю, почему ты придумал себе болезнь. Ты бы лучше умер, чем не играл бы музыку в духе «Роллинг Стоунз»? Я бы наоборот. Я бы лучше умерла, чем оказалась в такой группе. Неужели в Америке их еще кто-то слушает? Здесь их давно забыли.

— Там же Мик Джаггер, в «Роллинг Стоунз», — вмешалась Морин. — Они, кажется, были неплохой группой. Зарабатывали прилично.

— Но не Мик Джаггер сидит здесь, поедая подсохшее печенье, а Джей-Джей.

— Я открыла коробку только под Рождество, — засуетилась Морин. — Наверное, как-то крышку неплотно закрыла.

У меня появилось ощущение, что они немного уходят от темы.

— «Роллинг Стоунз»… Это на самом деле не важно. Это всего лишь пример. Я имел в виду… песни, гитары, энергетика.

— Ему же лет восемьдесят. Какая тут энергетика? — удивилась Джесс.

— Я видел их выступление в девяностом, — вспомнил Мартин. — Тогда был финал Чемпионата мира по футболу, и Англия проиграла Германии по пенальти. Кто-то из «Гиннесса» затащил целую толпу на концерт, и мы там спасались, только слушая радио практически весь вечер. Хотя Мик тогда был полон энергии.

— Но тогда ему было только семьдесят, — возразила Джесс.

— Может, заткнетесь на хер? Прости, Морин. (Давайте договоримся, что в каждой моей реплике будут подразумеваться бранные слова и извинения перед Морин.) Я пытаюсь рассказать вам обо всей своей жизни.

— Тебе никто не мешает, — сказала Джесс. — Просто тебе нужно оживить рассказ. Чтобы мы не отвлекались на разговоры о печенье.

— Так, ладно. Поймите, у меня нет будущего. Я ничего не умею. У меня среднее образование. У меня не было ничего, кроме группы, а теперь и ее нет. Я не заработал музыкой ни цента, так что теперь мне ничего не остается, кроме как делать гамбургеры, — вот такая странная жизнь.

Джесс чуть не прыснула со смеху.

— Что еще?

— Просто забавно слышать от американца слово «странная» вместо… ну, сами понимаете чего.

— Думаю, он имел в виду, что странно заниматься приготовлением гамбургеров, когда всю жизнь занимался музыкой.

— А… — догадалась Джесс.

— Я боюсь, что такая жизнь меня убьет.

— От работы еще никто не умирал, — сказала Морин.

— Да я не боюсь работы. Но когда мы ездили с концертами и записывались… В этом была вся моя жизнь, я был самим собой, а теперь я чувствую себя опустошенным, бесполезным и… и… Понимаете, когда есть талант, ты думаешь, его достаточно, у тебя будет все, но потом оказывается, что ничего у тебя нет… Этому чувству некуда было деться, и оно… оно… Черт, да этот червь глодал меня, даже когда все было хорошо, потому что, хотя все и было хорошо, я не проводил абсолютно все время на сцене или в студии, а иногда мне хотелось именно этого, иначе я бы взорвался, понимаете? А теперь… теперь мне некуда податься, у меня нет будущего. У нас была одна песня… «Я даже не знаю, зачем все это начал…» Эту песню — «Спиной к спине» — мы с Эдди написали вместе, по-настоящему вместе, а такое нечасто бывало, это была песня о нашей дружбе, о том, через что мы прошли, и все такое. В общем, она была на нашем первом альбоме, но длилась всего две с половиной минуты, так что ее никто даже не заметил — то есть никто из тех, кто купил наш альбом, ее не заметил. Но потом мы начали исполнять ее на концертах, и Эдди придумал то чудесное соло. Не обычное для рок-музыки гитарное соло. Это скорее было похоже… даже не знаю… на что-то в стиле соул. А иногда, выступая в пригородах Чикаго, мы выходили на сцену с другими группами — а тогда было еще соло на саксофоне, или на фортепиано, или на каких-нибудь экзотических инструментах, — и оно становилось настоящим гвоздем программы. Мы могли начать концерт с этой песни, могли закончить ей или исполнить ее в середине, и играть ее было такое счастье, это было просто — прости, Морин, — охрененно. Понимаете, это и было счастье. Как будто ты на гребне волны или… или… в общем, словно под кайфом, но безо всяких наркотиков. Беря аккорды, мы словно взмывали над волнами. Я испытывал это ощущение раз сто в год, а далеко не все вообще знают, что это за ощущение. Именно от этого мне и пришлось отказаться — от возможности испытывать такое ощущение все время, когда мне только захочется, ведь это было частью моей работы, и… Знаете, а сейчас, задумавшись об этом, я понимаю, зачем придумал всю эту херню — прости, Морин, — про то, как я умираю от какой-то гребаной — и еще раз прости, Морин, — болезни. Ведь именно так я себя и ощущаю. Я умираю от болезни, которая иссушает меня изнутри, высасывает все соки — все, что дает силы жить, и…

— Ну и… — перебил меня Мартин. — В твоем рассказе, по-моему, пропущена часть о причинах возникновения желания покончить с собой.

— Я уже сказал, — объяснил я. — Все дело в болезни, которая иссушает меня изнутри.

— Это со всеми происходит, — сказал Мартин. — Это называется «стареть». Я чувствовал это еще до тюрьмы. Еще до того, как переспал с той девицей. Если подумать, то я, может, именно из-за этого и переспал с ней.

— Нет, я поняла, — встрепенулась Джесс.

— Правда?

— Конечно. Дело в том, что тебе хана.

Вместо извинения она махнула рукой в сторону Морин, как теннисист, признающий, что ему просто повезло.

— Ты думал, что станешь кем-то, но теперь очевидно, что ты ничего собой не представляешь. Ты не настолько талантлив, как думал, а запасного плана у тебя нет. У тебя нет ни ремесла, ни образования, и впереди у тебя совершенно пустые сорок-пятьдесят лет. Пожалуй, «пустые» — это еще громко сказано. Тяжело тебе. Это хуже, чем заболевание мозга, потому что это будет убивать тебя намного дольше. У тебя есть выбор: либо медленная и мучительная смерть, либо быстрая и легкая.

Она пожала плечами.

Она была права. Она все поняла.

Морин

Все бы обошлось, не выйди Джесс в туалет. Не нельзя же запрещать людям ходить в туалет? Я слишком доверчива. Мне и в голову не пришло, что она станет совать свой нос куда не следует.

Какое-то ее время ее не было, а когда она вернулась, на лице у нее сияла идиотская улыбка. В руках она держала два плаката.

На одном была изображена девушка, а на другом — чернокожий мужчина, футболист.

— И чье это, интересно? — спросила она.

Я тут же вскочила и закричала на нее:

— Верни на место! Они не твои!

— Кто бы мог подумать? — сказала она. — Получается, ты — лесбиянка, которой по душе чернокожие ребята с накачанными бедрами. Однако! А ты не так проста, оказывается.

Я тогда подумала, как это похоже на Джесс. Ее воображение способно только на пошлости, что, кстати, говорит лишь об отсутствии воображения.

— Да ты вообще знаешь, кто эти люди? — спросила она.

Это плакаты Мэтти, а не мои. Он, конечно, этого не знает, но это так. Я сама их выбрала. Я знала, что девушку зовут Баффи — это написано на плакате — но кто она такая, мне неизвестно. Просто мне показалось, что Мэтти неплохо было бы иметь в комнате изображение привлекательной женщины — возрасту него уже самый подходящий. А тот чернокожий парень, знаю, играет за «Арсенал», только я не знаю его фамилии, только имя — Пэдди. Насчет футбола я решила посоветоваться с одним моим знакомым из церкви, Джоном, который ходит на стадион «Хайбери» каждую неделю, и он сказал, что все обожают Пэдди. Тогда я и попросила его купить мне плакат с изображением Пэдди, когда он пойдет на стадион. Этот Джон — хороший человек, он принес огромный плакат, на котором Пэдди радовался только что забитому голу, и даже отказался брать деньги. Правда, после этого стали возникать неловкие ситуации. Он почему-то решил, что моему сыну лет десять-двенадцать, не больше, и он пообещал взять его как-нибудь с собой на стадион. Иногда, когда «Арсенал» проигрывал, он спрашивал, как Мэтти перенес поражение, а если команда крупно выигрывала, он говорил: «Держу пари, твой парнишка на седьмом небе от счастья», ну и так далее. А однажды, после обычного пятничного похода по магазинам, я везла Мэтти домой, и мы вдруг натолкнулись на него. Мне нечего было сказать, но иногда нужно уметь признаться как другим, так и себе: «Да, это Мэтти. Это мой сын». Так я и сделала, и с тех пор Джон больше не упоминал «Арсенал». Я не особенно скучала по его послематчевым комментариям.

Я выбрала ему плакаты, как и множество других вещей, в которых, наверное, рылась Джесс: кассеты, книги, бутсы, компьютерные игры и видеокассеты. А еще дневники и красивые записные книжки. (Записные книжки! Господи Иисусе! Я еще могу поставить ему кассету в надежде, что он слышит музыку, но что писать в записной книжке? У меня самой-то ее нет.) Яркие ручки, фотоаппарат и плеер. Куча часов. Там целая непрожитая жизнь подростка.