Иду к людям (Большая перемена) - Георгий Садовников

Но куда там! На сегодня у меня намечены два завода, стройплощадка и одно фабричное общежитие. И ничего не отложишь на завтра. Завтра меня ждут на других объектах. А вернее, никто не ждёт. Я должен туда ворваться как ураган. Или проникнуть лисой.

Вечером я еле, словно на чужих, непослушных ногах, притащился в школу и на уроке в шестом классе позорно задремал — и будто для этого не предпринимал ничего такого, всего лишь подпёр отяжелевшую голову правой рукой, для надёжности что ли, она соскальзывала с ладони, и я подпирал её снова и, представьте, незаметно перешёл в сон. Сплю и, точно издалека, да ещё сквозь толстые стены, свинцовые (почему-то я так решил во сне) слышу, как кто-то вещает на весь класс:

— Наш Нестор ещё пацан! У него на губах не обсохло молоко. То, что осталось от мамки.

Да это никак разоряется Нехорошкин. Его я в первый день наградил полновесной двойкой, и теперь он мстит, основательно, сладострастно! Мне хотелось проснуться и крикнуть им всем в лицо: «Неправда! Я уже взрослый!» Я пытался разомкнуть веки, открыть рот, но их словно смазали хватким синтетическим клеем.

— Малец он, ещё малец. — А это Маслаченко, тот, у кого вата в ушах. Сейчас добавит: «Он и водку-то пить не умеет, видел сам».

Однако Нехорошкин, видать, не наговорился вдосталь и перебил Маслаченко:

— У парня опыта, извините, капнул воробей, а мы ему палки в колёса. Я предлагаю взять над историком шефство, но для него незаметно, иначе будет обида.

— Есть же у него свой девятый. Пусть тот на него и поишачит, — возразили ему из класса.

— У них своя башка, у нас своя, — вмешался Авдотьин. — А ты, если ещё будешь спать у историка, на его уроках, я тебе надеру уши!

— А чо, ему можно, а мне нельзя? — обиделся возражавший.

— Мужики! Вот в войну были ребята, назывались сыны полка. Я даже читал книгу про одного такого. Давайте и мы Нестора усыновим! Он будет у нас сыном класса!

Смешно! «Сын шестого класса!» И предлагавший был самым юным в школе. Ему-то от роду было лет пятнадцать, а может и меньше того, — тоже мне папа.

— Ну, довольно, — снова подал голос Нехорошкин. — Главное — дисциплина на уроке и не морочить историку голову. Не учил — признайся сразу. Он и так не успевает с новой темой. Начинает рассказывать, а тут звонок. Понимать надо, человек только начинает жить. Это его первые шаги, которые самостоятельные. Топ-топ!

— Егор! Он, может, слышит всё. Ты бы умолк. — Это смущённый голос старосты Надежды Исаевны.

— Да спит он. Ухайдаканный до самого пупка!

Я ощутил на щеке чьё-то тёплое дыхание, с примесью табачного запаха, — кто-то подошёл, нагнулся, глянул на моё лицо.

— Точно кемарит. — А это снова Авдотьин.

— Я сегодня видела жену Лазаренко. Говорит, Нестор обещался отдать свою кровь её Витьке. Видать, и отдал, сам без крови остался. Витька всю вылакал до капли. Вурдалак! — сказала дева, опоясанная оренбургской шалью.

Наверное, мне всё это снится. Значит, я сплю прямо на уроке, а это непозволительно для педагога. Усилием воли я разлепил веки, встряхнул головой, избавляясь от вязких пут Морфея. И обвёл взглядом класс. Ученики сидели кроткие, тихие, будто ничего и не было. А может, не было и впрямь? Мне приснилось, — в таком противозаконном сне могли привидеться не одни Нехорошкин в компании с Маслаченко, но и сам завгороно.

— Кто ответит на вопрос: когда я впервые поцеловал Лину? — выпалил я спросонья.

Но в классе ни единого смешка. Только, не вставая с места, попросил Авдотьин и совершенно всерьёз:

— Нестор Петрович, повторите. Не совсем понятен вопрос.

— Повторяю: в какие годы правил Калигула? — исправился я, окончательно взяв себя в руки.

И дальше урок без малейших запинок покатился по отведённому желобку. Трое честно отказались отвечать и не морочили мне голову неуклюжими уловками. Трое других добросовестно пересказали заданную тему. Прошло двадцать минут, а я ещё не сделал ни одного замечания. Белобрысая обладательница мохнатой шали и та обуздала свой язык. Для неё это было равносильно подвигу. В следующий раз она не выдержит, но сегодня вместе со всем шестым эта ученица шефствует надо мной и скорее лопнет от избытка слов, нежели выпустит хоть одно на волю. Её щёки будто бы даже раздулись под напором невысказанного, казалось, вот-вот оно прорвётся сквозь плотину — зубы, но она крепко сжала рот, помогала мне.

Я встал из-за стола и подошёл к окну, одобрительно кивая отвечающему. В чёрном стекле отражался весь класс. Я видел Нехорошкина. Он уткнулся в учебник — подзубривал урок.

Ещё час назад я считал себя умнее и значительнее этих людей. Я оказывал им одолжение — учил их. Сегодня они сами преподали мне урок человечности. И оказывается, они ежедневно учили меня, учили на каждом шагу. Они делали это тонко и деликатно, а я заметил только сегодня, слепец. Я вспомнил, как на первом уроке мысленно их клеймил невеждами, и мне стало стыдно. «Ба, да рассказчик никак снова впал в сантименты, распустил слюни и приукрасил этих людей», — скажет кто-то. И может, он будет прав, а может и нет. С той поры по моей судьбе всей массой прокатилось более полувека, но я по-прежнему слышу их голоса («И тут её парень по фамилии Потёмкин…» И это о Екатерине Великой!) и вижу их доброжелательные лица, точно это было вчера.

А сейчас мне хотелось загладить вину, я старался подать им новый материал как можно доходчивей, интереснее, чем обычно, прямо-таки по кирпичику вложить им в мозги. Я перевоплощался перед ними в героев исторических событий и, скрестив на груди руки, показывал, как кровавый Нерон стоял на балконе своего дворца и взирал на подожжённый по его приказу Рим. Через четыре года его подданные, устав от тирании, восстали против своего мучителя. И тот, будто бы решив покинуть этот мир в эффектной сцене, приказал рабу его убить. Когда я, играя роль Нерона, картинно закричал воображаемому рабу: «Убей меня! Убей!» — в коридоре поднялся переполох, там затопали, дверь моего класса распахнулась, и на пороге возникла встревоженная географичка, из-за её плеча выглядывали ученики.

— Нестор Петрович, что-то не так?

Я ответил:

— Не беспокойтесь! Я среди друзей.

Она ушла в свой класс, в коридоре воцарилась тишина, а я закончил сцену выспренно, но понизив голос, произнёс якобы последнюю реплику Нерона: «О, какой артист погибает во мне!»

Девица с шалью не удержалась и захлопала в ладоши.

— Ну что вы! Это в Нероне погиб артист и вряд ли значительный, а я всего лишь учитель, — сказал я как можно скромней.

На этот раз после звонка я не спешил удрать из класса, задержался, отвечал на вопросы, не вместившиеся в тесные рамки школьного учебника. А верзила Авдотьин составил мне компанию, проводил до учительской.

— Нестор Петрович, вы даже не представляете, я книжки читаю, как работаю на конвейере, одну прочёл, беру другую, — откровенничал верзила, — а жена, представляете, против.

— Почему? Она — ретроград?

Авдотьин побагровел и, что я от него уж совершенно не ожидал, застенчиво потупил глаза:

— Нет, она из станицы. Говорит: «Станешь учёным, бросишь меня».

Он хотел рассказать об этом, как о смешном случае. Но вот застыдился неожиданно для самого себя.

— И вы действительно бросите?

— Никогда, она лучше всех!

Положим, лучше всех другая. Но я не стал спорить, тем более сегодня, когда мы все стали друзьями.

— Вот закончите школу и куда дальше? — спросил я с искренним интересом.

— А дальше я стану историком. Буду изучать науку, как Тарле.

О да, такой твёрдо прошагает весь путь на своих ножищах! И там, где будет не по-человечески трудно, он вытрет рукавом пот, стиснет зубы, но добьётся своего. Мне бы его уверенность и волю.

— Желаю успеха, будущий коллега!

— Спасибо!

— Счастливого пути!

Он улыбнулся благодарно. Нет, не будет ему легко. Гигантская ноша легла на его плечи, и лицо у него, если приглядеться, осунулось. Дай ему сил, как говорят, не споткнуться под этой ношей и донести её до финишной черты.

— Пойду. Подзубрю до звонка грамматику, — сказал Авдотьин, — она даётся потрудней.

Он пошёл по коридору в свой шестой. Я вспомнил о нём на уроке в восьмом «В». Такие же Авдотьины сидели и здесь, в классе. Я впервые почти физически ощущал, как нелегко этим парням и девчатам. Смог бы я, отстояв день за станком, пересесть за парту? А они вот смогли.

Размышляя, я пропустил мимо ушей ответ ученицы. Она замолчала и смотрела выжидающе: ну, что, мол, я заработала, учитель? Я тоже помалкивал, только озадаченно: какую этой девушке ставить оценку? Занизишь — будет несправедливо. Завысишь — сам покажешься неучем. «Рискну, спрошу дату, ответит — ставлю пять», — пошёл я на мировую с самим собой.

Девушка не моргнув ответила — не подвела.

— Садитесь. Пять!

Я вызвал тощего курчавого парня.