Дон Жуан, Жизнь и смерть дона Мигеля из Маньяры - Йозеф Томан

- Я сейчас же напишу ему, - встает Соледад.

- Нет, нет, не делай этого, - советует старушка. - Не надо неспешностью выдавать интерес к нему...

- Пусть подождет несколько дней, - подхватывает дон Хайме. - Ты даже у окна не показывайся, как бы нетерпелив он ни был...

Соледад склоняет голову:

- Я буду послушна вам...

И вот идут дни, растет нетерпение Мигеля, гордость его возмущена - по десять раз на дню спрашивает он, нет ли ответа, ответ не приходит.

* * *

Мигель заряжен желанием, как туча огненными зарядами. Часами скачет на коне за городом, сменяя галоп рысью, и не может вытряхнуть из себя гнетущую тоску. Письма все нет. Окно пустое.

Он бродит по улицам, встречая редких запоздалых прохожих с фонарями. Кровь в нем кипит, стучит в висках, гудит, как водопад.

Коснуться - только коснуться белой, гладкой кожи Соледад... При мысли об этом его забила лихорадка. Не кожа - лебединые перья...

Бросился в собор. В боковом приделе - ночная служба. За решеткой хор послушников: "О, сладчайшая, о, прекраснейшая дева!.."

Огоньки свечей плавают в храме, подобно душам утопленников под водой, и каждое пламя похоже на очертания светящейся женской фигуры. Огромные колонны, несущие свод, облачены в складчатые женские одежды, их кудрявые головы исчезают высоко во тьме.

Изваяние Мадонны на алтаре - сам свет.

Мигель падает на колени, молится жарко, но изо всех углов, сквозь все столетиями почерневшие своды слышит он голос, который смеется легко и тихо, вздрагивая от возбуждения, - голос женщины. И рвется нить молитвы в мыслях его и на устах.

"О, сладчайшая дева Мария!.." - поет хор, а эхо возвращает Мигелю единое, стократно повторенное слово: женщина.

В гуле, что сотрясает корабль храма, - женщина; в пении послушников, чьи голоса трепещут в экстазе, - женщина; во всех углах гудит, шипит во всех свечах, кричит в его крови - женщина!

Запахом ладана пропитались ноздри, и голова закружилась.

Выбежал из храма. И вот уже стоит под окном Соледад.

- Соледад! Соледад!

Девушка спит давно, и молчит душная ночь.

- Соледад, ради бога, покажитесь, вымолвите слово, которое спасет меня от когтей, сдавивших мне горло... Я умру без этого слова. Соледад!..

Вместо нее ему ответил город. Издали донесся рокот гитар, дрожание струн, песни любви...

И снова бросается Мигель в темные улицы. Бежит без цели, перепрыгивая через цепи, которыми на ночь перегораживают улицы, ночная духота душит, вся Севилья дышит терпкими ароматами, содрогается любовными песнями, а шепот влюбленных - да это хорал, вздымающийся к небу, подобно океанскому прибою! Весь город под покровом темноты пылает любовью, как факел.

Изнемогая, прислонился Мигель к порталу какого-то дома. Из открытых окон льется голос, тонкий, как паутина.

Ему знаком этот голос. Фелисиана! Ну да, это же ее дом. Голос наполнен медовой сладостью, и страсть обуяла Мигеля. Он заколотил в дверь; пронесся мимо привратника, мимо лакеев по лестнице, ворвался в покой. И стал лицом к лицу с веселящейся компанией, расточающей бесценное время за чашами вина.

- А, новый гость! Кто бы вы ни были - садитесь, пейте! За красу доньи Фелисианы!

Женские голоса:

- Красивый юноша - всегда желанный гость! Да здравствует запыхавшийся гонец Афродиты!

А Мигель на пороге - белее, чем атлас одежды хозяйки, кудри его разметались, губы полуоткрыты. Тяжко переводя дыхание, он не сводит с Фелисианы застывшего взора.

- Добро пожаловать, кузен, - говорит она. - Отчего ты так бледен? Так взволнован? По лицу твоему вижу - недоброе что-то случилось у вас... Вы нас извините, дорогие?

Гости притихли, стали прощаться.

Фелисиана взяла Мигеля за руку и увела в свой будуар. И здесь пал перед ней на колени Мигель и, рыдая, забросал ее бессвязными словами восторга и томления.

Фелисиана подняла его, и в ее объятиях впервые познал Мигель сладость плотской любви.

* * *

Краски ночи уже побледнели, когда Мигель, шатаясь, выбрался из дома Фелисианы.

Чувство гордости распирало грудь.

Он взял женщину. Первая любовница. Сладостное сознание собственной силы и мужественности. Чувство завоевателя. Гордое ликование победителя.

А потом его охватил страх.

Обещанный богу - изменил ему...

Мигель идет в церковь и опускается на колени.

Что я наделал? Горе мне, стократ горе! Дьявол вселился в меня, дьявол навел... Дьявол меня одолел! Как провинился я перед тобой, господи!

Блеснула мысль о Соледад.

Мигель содрогнулся от отвращения к самому себе.

Овладел женщиной - и предал любовь.

Вот теперь, вот сейчас, в эту минуту, хотел бы я чувствовать любовь сердцем, всеми порами тела моего! Ведь именно теперь хотел бы я взять в ладони лицо возлюбленной, осыпать его поцелуями, нежными, как дыхание. Целовать ладони, что сжимали мои виски, тихо отдыхать на руке, которая обнимала меня, слушать удары сердца, что бьется для меня одного...

А что чувствую я вместо этого? После минутной вспышки - только отвращение. К себе и к этой женщине...

Нет, нет - это была не любовь. Любовь не могла быть такою.

Какая пустота пахнула на меня из ее глаз... В ее объятиях я жаждал увидеть новые миры, увидеть вечность во всей ее необъятности, но не увидел ничего.

Горе мне, стократ горе!

Проклинаю минуту, когда я вошел в тот дом, проклинаю себя за свою жалкую измену...

Как я унизился пред собою самим! До чего же я убог, сир и скверен!

Изменил тебе, господи, и ей, прекраснейшей из дев...

Прощения! Прощения!

Клянусь тебе, и ей, и себе - больше никогда!..

* * *

Падре Грегорио вошел в Севилью через Кордовские ворота - измученный, оборванный, голодный. Босые ступни, привыкшие к обуви, содраны до крови, старые ноги ноют после долгого пути. Но епитимья есть епитимья, и надо претерпеть.

Он решил пожить в этом городе - здесь у него сестра. Вот только нет у него ничего для ее детишек... Ну что ж, может, удастся что-нибудь выпросить - ведь он нищенствующий монах. И потом - в Севилье Мигель! А старику очень хочется повидать его после восьми лет разлуки. Пойти к нему? Нет. Его даже не впустят. Быть может, подвернется случай...

Полдень, в работах перерыв. Рыбаки, грузчики, поденщики, носильщики, портовые девки, бродяги принялись за лепешки, лук, фляжки с вином. Пахнет рыбой, оливковым маслом, грязью. Расселись у реки среди бочек, тележек, мешков, ящиков - кто ест, кто песни поет, кто вздремнуть завалился...

Грегорио подошел к ним; один матрос, на груди которого киноварью выведена молния, приподнялся на локте и со смехом сказал:

- Эй, гляньте! Сам сеньор аббат к нам! Да босиком! По что пришел, монах? По души или по анчоусы? Так души мы не продадим, а анчоусы сами съедим...

За всеми бочками и ящиками засмеялись, отовсюду выглянули загорелые лица, лохматые головы.

"А мне бы сейчас один анчоус в масле был куда милее двух бесплотных душ!" - своекорыстно подумал Грегорио; увидев же, что тут много народу, он поднял руку и осенил всех размашистым крестом:

- Господь с вами, братья и сестры!

Здоровенный носильщик захохотал:

- Не накликай на нас господ, капуцин! Нам бы подальше от них...

- И крест оставь при себе, - вскинулась девушка с черными, как смоль, волосами и глазами. - У нас своих крестов хоть отбавляй!

Ядреные шуточки полетели, как стрелы, поражая все, что священно и свято, но это не оскорбляет слуха Грегорио. Все это он слышал еще от крестьян дона Томаса.

Выждав, когда притупятся насмешки над его сутаной и брюшком, разглядел монах лица и увидел, что все это добрый народ могучей испанской земли - в сущности, такие же люди, как те, которых он покинул в Маньяре.

И присел Грегорио на бочонок, не обращая внимания на шмыгавших вокруг крыс, и, решив начать принародно свое покаяние именно здесь, среди этих людей, заговорил так:

- Выслушай меня, люд севильский! Я - капуцин Грегорио из Тосинского монастыря, что под Кантильяной, в маньярских землях. Бог судил мне стать слугою и блюстителем его законов. Я повиновался и сложил ему клятву. О, нестойкость и слабость духа человеческого! Вот стою пред вами, недостойный миссии своей, недостойный монашеской рясы, ибо я нарушил клятву. И хочу я покаяться перед вами, рассказать о грехах моих, терпеливо снося, если вы наплюете в глаза мне...

Портовые рабочие и девки сгрудились, полные любопытства.

- Что ж, выкладывай, что ты там натворил!

- С чего это нам плевать на тебя, не зная за что?

- Говори же, монах, не томи!

Грегорио опустил голову и просто сказал:

- Воровал я, друзья.

- Фьююю! - свистнул матрос с молнией на груди. - Так ты вор! Тогда не лезь к нам, падре. Мы воров не любим.

- Погоди ты! - крикнула ему черная девушка. - Главное - что он украл? Драгоценности? Золото? Перстни?

- Нет, милая. Домашнюю птицу. Кур, индюшек, цесарок с господского двора и колбасы, сладости, паштеты из кладовой...

Громовый хохот загремел на берегу.