Искушение астрологией, или предсказание как искусство - Дэвид Берлински

В этой работе нет принципов, нет заранее готовых идей. Юрист зарабатывает на том, что погружается в факты и полагается на некий инстинкт, на свое чутье, чтобы вернуться из прошлого в мир своего клиента.

Так же поступает и астролог.

Астрология, надо думать, оказалась на скамье подсудимых. Ответственные лица Церкви пытаются определить, следует ли осуждать широко распространившееся искусство прорицания [115]. Они прекрасно знают и чувствуют интуитивно, что астрология — это нечто подозрительное, и, кроме того, помнят, что предсказание и католическое вероучение не ладят друг с другом. Их тяга вершить суд умеряется тем, что предсказание также лежит в сердце мощной астрономической схемы, которую они унаследовали от Аристотеля и Птолемея. Она — само основание теологии.

Альберт Магнус выступает в роли свидетеля-эксперта. Он не находит в астрологии ничего дурного. И его трактат Speculum Astrologiae доходчиво поддерживает множество традиционных астрологических утверждений. Положив эту книгу на стол судьи, Альберт доказывает: хотя многие мистические процессы, например менструация, зиждутся на реальных физических связях между причинами и их следствиями, остается еще немало случаев, не дающих покоя — скажем, дурной глаз, — в которых действие осуществляется на расстоянии. Печально пожимая плечами, он признается, что не знает, как это происходит. Общение ангелов стоит где-то между тем, что он понимает, и тем, что не понимает. Все это очень сложно. После чего миролюбивый старик Альберт медленно удаляется, оставив за спиной бурлящий водоворот замешательства.

Вопрос о действии на расстоянии доминиканцы не решили. Никто из них не принял заключения Газали о том, что действие на расстоянии невозможно, ибо действие — это иллюзия. В планы католической церкви не входило обретение устойчивости за счет приятия безумцев. Перед нами пример политики столь очевидной умеренности, что остается лишь удивляться: отчего она не используется широко и в наши дни? Если причина человеческих деяний — звезды, как настаивали астрологи, то они, звезды, действуют точно так же, как и обычные причины.

Встает все тот же вопрос: могут ли звезды быть знаками? Именно он занимал великого средневекового мыслителя Фому Аквинского. Он родился в 1225 году в замке Роккасекка, близ Аквино, тогда входившем в независимое Неапольское королевство, а умер всего лишь через пятьдесят лет в цистерцианском монастыре в Фоссануова. Оба его родителя — отец, граф Ландольф Аквинский, и мать, Теодора, графиня Теанская, — происходили из знатных итальянских семей. В Фоме Аквинском безошибочно угадывается нечто аристократическое: достоинство и эмоциональная сдержанность, которым нельзя научиться, хотя можно их имитировать.

С ранних лет в Фоме Аквинском заметили интеллектуальную одаренность, способность методично и равномерно поглощать и систематизировать большие объемы информации. Кроме того, в нем неожиданно открылась особая восприимчивость к религии. Никто не сомневался, что он сделает блестящую карьеру. Где-то в 1240 году он вступил в доминиканский орден как протеже Альберта Магнуса. Его первым шагом во имя их дружбы, вероятно, стало изгнание из кельи старика тоскливо лязгавшего автомата, знаменитой говорящей машины Магнуса. Эти двое, Альберт и его ученик, вообще были трогательно привязаны друг к другу. Когда Фома умер в расцвете лет, Альберт так страдал от утраты, что и спустя много лет, вспоминая его, плакал.

На портретах Фома Аквинский предстает человеком, явно любившим поесть, — достаточно взглянуть на его пухлые щеки. Но, будучи полноватым, он был весьма силен. И набираемый вес не только превращался в излишнюю ношу, но и придавал солидность.

Юность Фома Аквинский провел в дисциплинированном учении и столь же дисциплинированном смирении. Его биографы сообщают, что однажды, когда он был молод, к нему пришла «искусительница», очевидно подосланная его родственниками, желавшими заставить Фому отказаться от монашеского обета. Женщина, одетая в красное, вошла в его комнату и недвусмысленно предложила себя. Он мгновенно выхватил кочергу из очага и прогнал блудницу. Эта история вполне похожа на правду, по крайней мере, в том, что намекает на бушующий огонь — и в очаге, и в самом Фоме. Однако последствия этого случая очень трогательны. Молясь об избавлении от искуса, он сладко задремал и был удостоен сна, в котором два ангела пообещали, что ему будет даровано блаженство вечного целомудрия. С той поры он освободился от мучительных желаний.

Фома Аквинский работал без перерыва и не спеша. При этом скорость мысли превосходила скорость его письма, и потому в зрелые годы он стал диктовать свои размышления. Представим: вот он сидит, держа спину прямо, на табурете в необогреваемой комнате где-нибудь в Париже, а четыре секретаря — полукругом перед ним. Гусиные перья замерли над чернильницами и пергаментом. Фома возвращается к вопросам, которые он задал накануне, но не успел еще на них ответить.

Summa Theologica — величайший синтетический труд XIII века. К тому же ныне он признан официальной доктриной католической церкви. Идея, которой Фома Аквинский посвящает эту работу, не что иное, как объяснение и защита католической веры на основе убеждений Аристотеля. И здесь он невероятно близок к успеху. «Сумма» обращается ко всем аспектам веры, пересматривает и нередко исправляет Аристотеля в вопросах науки и философии. Глубокое почитание Аристотеля в душе Фомы Аквинского вступает в конфликт с болезненным осознанием того, что античный философ, родившись за три века до Христа, не мог знать благости Иисусова братства и, как следствие, проведет вечность без утешения его религии. Насыщенная, прекрасно аргументированная Summa Theologica состоит из тридцати восьми отдельных трактатов, разбирает шестьсот двенадцать отдельных вопросов, подразделяется еще на три тысячи сто двадцать отдельных статей, ставит десять тысяч вопросов и отвечает на них. Это кафедральный собор мысли. И, как многие кафедральные соборы, Summa Theologica вызывает восторг, но не любовь.

Именно в «Сумме» выставляется напоказ и намеренно выхолащивается одна древняя астрологическая идея, а именно: звезды не могут быть знаками, какова бы ни была их роль в качестве причин.

Фома Аквинский успокаивается. Мысли исходят из него, как тепло от горячей печки. Секретари приготовились записывать. Эти молодые люди прошли через сложнейшие испытания, усваивая программу доминиканского образования. Они умны, способны и проницательны. Они понимают, что человек, сидящий перед ними, обращается к вечности. Он мрачен. Как и они. Фома Аквинский задает вопрос: «Противозаконно ли предсказание по звездам?» Под «предсказанием», по его собственному объяснению, он понимает «предвидение будущих событий, полученное с помощью наблюдения за звездами». Фома Аквинский говорит об астрологии. К его голосу прибавляется скрип перьев и едва различимое звяканье, когда их кончики опускаются в запачканные чернильницы.

«Много мнений существовало на сей счет, — начинает Фома. — Некоторые (философы) утверждали, что звезды скорее предвещают, чем обуславливают события, предсказанные посредством наблюдения за ними».

Именно это он отвергает. Идея вот-вот уйдет в небытие. Но на данный момент пусть звезды побудут в состоянии ожидания своей участи. Мысль о том, что знаки — это материальные артефакты, служащие предвестием, но не причиной будущего, в Средние века была вопросом здравого смысла не менее, чем теперь. У каждой гильдии Парижа был свой знак или символ: в мясном ряду — баранья голова, у хирурга — мензурка и банка[29]. Были знаки у булочников и кабатчиков, хозяев публичных домов и похоронных бюро, лекарей, цирюльников и трубочистов. И даже у самой Церкви — распятие, частично мистический символ, а частично — символ трагических событий. Количество крестов умножалось во времени и пространстве, крест стал универсальной символической формой. Знаки — это, разумеется, материальные объекты, так же как чернила на пергаменте или краска на древесине. И, как таковые, они обладают материальной природой и представляют собой часть причинно-следственного потока. Манера мастера, рисующего вывеску, или знак, мясника, обуславливает вид вывески и является причиной. А следствие — в том, как вывеска отражает свет или собирает на себя пыль. Знаки имеют двойственную природу. Они одновременно материальны и символичны. Материальны, ибо все, что воспринимается органами чувств человека, хотя бы частично материально. Символичны, ибо знаки выходят за пределы того, что обозначают. И эти потоки смыслов обособленны. Баранья голова отражает свет, но символизирует мясо. Эту мысль можно свести к принципу: знаки не обозначают ни своих причин, ни своих следствий.