Героическая тема в русском фольклоре - Александр Орлов

Напоминая читателю поведение цесаря Константина, Георгий Ингоревич ходит по церкви, где молится иконе Одигитрии, принесенной епископом Евфросином с Афона, Николе и сродникам своим, Борису и Глебу, дает последнее целование жене, благословляется у епископа и выступает против нечестивого царя Батыя. «И бысть сеча зла и ужасна. Много бо бьяшася на мног час, и мнози сильнии полки падоша Батыеви. Царь Батый видяше, что Господство Рязанское крепко и мужественно бьяшеся, и возбояся вельми. Но противу гневу Божию кто постоит! (Подобное восклицание см. у Нестора-Искандера.) А Батыеве бо силе велице и тяжце, един бьяшеся с тысящею, а два с тьмою (библейское выражение, взятое из повести Нестора-Искандера). И видя князь великий убиение брата своего Давида Ингоревича и иных князей и сродник своих и вскричаша в горести душа своея: „О, братия мои милая и дружина ласкова, узорочье и воспитание Резанское! Мужайтеся и крепитеся. Князь Давид, наш брат, наперед нас чашу испил, а мы сея чаши не пьем!“ И преседоша с коней на кони и начаша битися прилежно. Удальцы же и резвецы Резанские тако бьяшася крепко и нещадно, яко и земли постонати. И многие сильные полки Батыевы смятошася. А князь великий, многие полки своя проезжая, так храбро и мужественно бьяшеся, яко всем полком Татарским подивится крепости и мужеству, Резанскому Господству. И едва одолеша их сильные полки татарские». Князья, воеводы и удальцы рязанские «купно умроша». Пленен был только Олег Ингоревич, которого Батый тщетно старался обратить в свою «прелесть» и за отказ велел его «ножи на части раздробити» (по-видимому, здесь влияние подобного же летописного эпизода о Васильке Константиновиче).

Рязань была осаждена и взята, княгини были иссечены в церкви, граждане перебиты. Об этом разорении прослышал некто из вельмож русских, именем Евпатий-Коловрат, бывший с князем Ингорем Ингоревичем в Чернигове. С малою дружиною быстро он пригнал в Рязанскую землю, и, увидев ее гибель, «вскрича в горести душа своея и распалися сердцем: бе бо храбр зело». Собрал он 1700 человек дружины, кого только бы сохранил, и погнал вслед безбожному царю Батыю, решив «испить смертную чашу с своими государями равно». Он внезапно напал на стан Батыя в Суздальской земле и начал сечь татар без милости. «И смятоша все полки Татарские. Татарове же сташа, яко пияны, а неистовый Еупатий тако их бьяше, яко и мечи притупишася, и емля Татарские мечи, и сечаше их. Татарове мняша, яко мертви восташа. Еупатий, сильные полки проезжая бьяше их нещадно и ездя по полкам Татарским храбро и мужественно, яко и самому царю побоятися. И едва поимаша в полку Еупатиеве пять человек воинских, изнемогших от великих ран, и приведоша их к Батыю. И царь Батый нача вопрошати: коея веры есте вы и коея земли, и что мне много зла творите? Они же реша: веры крестьянские есме, раби великого князя Юрия Ингоревича Резанского, а от полку Еупатиева Коловрата, посланы от князя Ингваря Ингоревича Резанского тебя, силна царя, почтити и честно проводити и честь тебе воздати: не подиви, царю, не успевати наливати чашу на великую силу-рать Татарскую (речи фольклорного стиля). Царь же подивися ответу их мудрому. И посла шурина своего Хостоврула на Еупатия, и с ним сильные полки татарские, Хостоврул же похвалился перед царем, хотя Еупатия жива яти. Хостоврул же съехался с Еупатием. Еупатий же, исполин силою… наехав и рассече Хостоврула на полы до седла (то же и цесарь Константин), и начаша сечи силу татарскую. И многих тут нарочитых бояр Батыевых побил, овых наполы пресекоша, а иных до седла краяша. Татарове возбояшася, видев Еупатия крепка исполина и наводиша на него множество пороков и начаша бити по нем со сточисленных пороков, и едва убиша его (как турки Зустунею в повести Нестора-Искандера), и принесоша тело его пред царя Батыя. Царь Батый посла по мурзы и по князи Ордынские и по санчакбеи (термин, известный лишь из повести Нестора-Искандера), и начаша дивитися храбрости и крепости и мужеству. Они же рекоша царю: мы со многими цари, во многих землях на многих бранях бывали, а таких удальцов и резвецов не видали, ни отци наши возвестиша нам. Сии бо люди крылатии и не имеюще смерти, тако крепко и мужественно, ездя, бьяшася, один с тысящею, а два с тьмою. Ни один от них может съехати жив с побоища. Царь Батый, зря на тело Еупатиево, и рече: О, Коловрате Еупатие. Гораздо еси меня поскепал малою своею дружиною, да многих богатырей сильной Орды побил еси, и многие полки падоша. Аще бы у меня такой служил, держал бых его против сердца своего. И даша тело Еупатиево его дружине останной, которые пойманы на побоище, и веля их царь Батый отпустити, ничем вредити» (ср. эпизод с главою цесаря Константина в повести о взятии Царьграда).

Прибывший из Чернигова Ингорь Ингоревич, увидав разоренную Рязань и в ней непогребенные тела своих сродников, «жалостно вскричаше, яко труба рати глас подавающе, яко сладкий арган вешающи, и от великого кричания и вопля страшного лежаше на земле яко мертв, и едва отольяша его и носяша по ветру, и едва отходи душа его в нем» (так же приводили в чувство цесаря Константина и Зустунею). Очистив град и похоронив родных, Ингорь отправился на место сечи, где князья и войска рязанские были «побиени, лежаще на земли пусте, на траве, ковыле, снегом и льдом померзше, никим же брегомы, точию от зверей телеса их снедаемы и от множества птиц растерзаемы: вси убо купно лежащи мертвы, едину чашу смертную пиша. Видя же сия, князь Ингорь Ингоревич и вскрича горьким и великим гласом, яко труба, распаляясь и в перси бия, и ударяясь о землю; слезы же его яко струи течаху, и жалостные словеса приглашаше». Трупы разобрали, каждого из князей похоронили в своем городе, князя Федора Георгиевича Ингорь перенес в его область, к чудотворцу Николе Корсунскому (то есть к Зарайской церкви) и похоронил его вместе с женою Евпраксиею и сыном Иваном Постником, «и поставиша над ними три креста камены; и от сея вины зовется великий чудотворец Николае Заразский, яко ту благоверная княгиня Еупраксия с сыном своим Иваном сама себя зарази».

Еще в XIX веке в Никольской церкви гор. Зарайска стоял образ Николы с вотивной надписью царя Василия Шуйского 1608 года на окладе и с привеской португальского золотого того же времени. Против этой церкви действительно находились три камня, два одинаких и один поменьше. Пользуясь данными реалиями и относящимися к ним преданиями, автор повести сложил свой рассказ не без влияния летописных повествований о татарщине, может быть, при участии устных старин и, несомненно, при помощи повести о взятии Царьграда Нестора-Искандера. Фольклорная стихия ощущается в постоянном названии героев удальцами и резвецами, в образе смертной чаши, полюбившемся автору, в диалоге с Батыем, может быть, в представлении рязанских бойцов восставшими из мертвых, крылатыми. Эпизод о Евпатии Коловрате наиболее близок к былинному стилю.

Фактов опустошения Рязанской области Батыем летопись почему-то почти не сохранила, или они были стерты из-за усобиц рязанских князей с Москвою и угодливости последних перед татарами при Мамае и позднее. Остались одни предания к тому времени, когда рязанский патриот собрался прославить свою родную землю воспоминанием ее героизма при нашествии дотоле неведомых на Руси врагов. Когда возникла потребность восстановить былое значение Рязани, реабилитировать ее рассказом о былых подвигах, — сказать трудно. То, что рязанские воины называются не богатырями, а удальцами и резвецами, богатырями же именуются только «нарочитые» воины Батыя, как будто свидетельствует не о позднем времени сочинения. Судя по некоторым литературным источникам повести, как-то: «Слово о житии и представлении великого князя Дмитрия Ивановича» и «Повесть о взятии Царьграда» Нестора-Искандера, — разбираемая нами рязанская повесть была составлена не ранее второй четверти XV века. Что касается существования фольклора о рязанских героях, отнесение к нему Евпатия Коловрата поддерживается упоминанием в числе погибших на Калке Добрыни Рязанича Златого Пояса и дошедшей до нас исторической песнью об Авдотье Рязаночке, которая выпросила у турецкого короля Бахмета уведенный им русский полон.

ГЛАВА VIII

ИСТОРИЯ О КАЗАНСКОМ ЦАРСТВЕ

Обширное историческое произведение, известное в научном обиходе под названием «История о Казанском царстве» или «Казанский летописец», — сочинение необычное по структуре. Содержание его определено подлинным заглавием так: «Сказание вкратце (или — Сказание, сиречь история) от начала („с начала“) царства Казанского, и о бранех и о победах великих князей Московских со цари Казанскими, и о взятии царства Казани (или „Казанского“), еже ново бысть». Таким образом, предметом повествования являются взаимоотношения Московского государства и Казанского царства на всем протяжении бытия последнего, причем центром событий служит город Казань. Взаимоотношения эти поясняются главными моментами русской истории, начиная с татарского нашествия, и внутренними событиями Казанского царства, преимущественно в виде смен его правителей. Факты располагаются не в механическом порядке летописной схемы, а в тесной связи и причинной зависимости. Сосредоточение всего повествования на истории стольного города Казани, от его начала до взятия, находит себе параллель в повести Нестора-Искандера о взятии Царьграда турками. Воздействие повести Нестора-Искандера подтверждается нахождением в Казанской истории многих стилистических особенностей, принадлежащих царьградской повести. В частности, наблюдается сходство в заявлениях о своей судьбе обоих авторов, Нестора-Искандера и составителя Казанской истории: оба были в «Агарянском плену»: Искандер у турок, где и подвергся обрезанию, а наш автор — у черемис и казанцев. Вот что пишет о себе последний: «Грех ради моих случи ми ся пленену быти варвары и сведену быти в Казань, и даша мя царю Казанскому в дарех: и взял мя царь с любовию к себе служити, в двор свой, постави мя пред лицом стояти. И быв тамо 20 лет (т. е. с 1532 г.), по взятие же Казанское, изыдох из Казани, на имя царево Московское. Царь же мя крести, вере Христове причте, и мало земли ми уделом дает, и нача служити ему верно. Мне же живущи в Казани, часто прилежно от царя в веселии пытающи ми премудрейших и честнейших Казанцев — бе бо царь, по премногу знамя мене и любя мя, — велможи же паче меры брежаху мя — и слышах словом от самого царя изо уст многажды и от вельмож его» (ср. у Искандера: «испытах и собрах от достоверных и великих мужей вся творимая деяния во граде противу безверных»).