Под немецким ярмом - Василий Петрович Авенариус

— И ради меня тоже, — решился подать голос и новобрачный. Анна иоанновна переводила взор свой с цесаревны на принцессу, с принцессы на принца, — и пасмурное чело ее начало проясняться.

— Совсем простить, словно безвинного, — не много ль будет? — промолвилась она густым своим голосом и вопросительно глянула на герцога.

— Чего ждать потом от самих господ, если прощать такие вольности их рабам? — заметил по-немецки герцог.

— Правильно. Он будет наказан, но — не нами. У него есть свой господин; тот пускай с ним и расправляется по-своему. А что же, граф, ужин? — обратилась государыня к обер-гофмаршалу Лёвенвольде.

— Ужин готов, ваше величество, — отвечал тот с поклоном.

— Так прошу дорогих гостей откушать, чем Бог послал.

Чинным порядком все двинулись следом за царственной хозяйкой. Только в дверях столовой произошло небольшое замешательство; послышалась хлесткая оплеуха и звон разбитой посуды.

— Это что же такое? — спрашивали друг друга озадаченные гости.

рассыпанные на самом пороге пирожки и черепки служили им некоторым уже ответом; а затем выеснилось, что под тяжелую руку Бирона подвернулся по пути его следование лакей с пирожками к бульону; ну, его светлости надо же было хоть на нем сорвать свое сердце!

До Самсонова никому уже не было дела. Он вышел из танцовального зала в противоположные двери к парадному крыльцу, где его никто уже не останавливал. В горле y него и без ужина стояли еще страсбургский пирог и… герцог курляндский. С каким наслаждением втянул он теперь в себя полною грудью прохладный ночной воздух!

Господина своего он застал уже в постели, но не спящим.

— Так мне тебя, стало-быть, по заслугам наказать? — усмехнулся Петр Иванович, выслушав его доклад. — Вот твое наказание.

Он указал на столбец червонцев на ночном столике.

— Чего смотришь! Бери, бери! — это тебе оставил Михайло Илларионыч. Теперь ты и сам можешь расплатиться за уроки с своим прецептором Тредиаковским.

VII. Без седла

Целую неделю при Дворе шли еще толки и пересуды о неслыханной продерзости шуваловского камердинера, — продерзости, за которую должны были, вместо него, жестоко поплатиться главный швейцар Летнего дворца и несколько служителей: по «нещадном» наказании «кошками» на герцогской конюшне, все они безследно и навсегда исчезли с дворцового горизонта.

На следующей неделе эту устаревшую уже тему вытеснила новая, животрепещущая — заметное охлаждение императрицы к новобрачной чете. Догадок и сплетен по этому поводу, как всегда нельзя было обобраться. Наиболее же обоснованными представлялись две:

При своем обручении Анна Леопольдовна получила в презент от августейшей тетки дрогоценный перстень, сделанный придворным ювелиром Граверо по личным указанием императрицы. Между тем, среди многочисленных колец на пальцах принцессы не оказалось вдруг этого самого перстня. На вопрос государыни: что это значит? — племянница, не умевшая притворяться, виновато призналась, что оправа перстня была слишком старомодна, и что молодой помощник Граверо, Позье, переделал эту оправу по ее собственному вкусу. Императрица, понятно, была оскорблена и огорчена; а Бирон не преминул с своей стороны подлить еще масла в огонь.

— Принцесса сама не знает, чего хочет! — будто бы сказал он. — Даже подарки ее величества не по ней, и ведь только потому, что государыня не признает новейших французских мод и не читает французских романов.

Второю, более сериозною причиной для неудовольствие императрицы была та настойчивость, с которою принцесса и принц-супруг ее требовали отпуска им из казны обещанной им уже прибавки на содержание своего собственного придворного штата, в сумме 80-ти тысяч рублей в год. Несмотря на протест Бирона, государыня в конце концов подтвердила свое обещание. Зато молодому принцу пришлось испытать на себе всю грубость, на какую был способен зазнавшийся временщик и которую тот не осмеливался выместить непосредственно на принцессе, наследнице престола. Когда Антон-Ульрих явился в приемный час всесильного герцога принести ему от имени своего и принцессы "душевную признательность за милостивейше назначенную субсидию", Бирон не постеснялся в присутствии посторонних отчитать его:

— Ваша светлость блогодарите меня за такую милость, о которой потом будете горько плакать. До сих пор вас и жену вашу содержали как родных, но вы сами пожелали сделаться чужими…

— Да я-то-то-то тут приче-че-чем? — заикаясь еще более обыкновенного, пробормотал растерявшийся принц.

— Вы — муж вашей жены и отвечаете за нее по пословице: Mitgefangen — mitgehangen (вместе пойманы — вместе и повешены)! — продолжал герцог в том же резком тоне. — У вас самих, принц, я готов верить, доброе сердце; вы искренно любите принцессу и потому делаете все по ней; но уверены ли вы, что и она вас любит?

— Уверен! — отвечал Антон-Ульрих. — Что за странный вопрос!

— Вопрос не столь странный, как вам, быть-может, кажется. Я, по крайней мере, слышал от самой принцессы, когда вы в первый раз сватались к ней, что женщина может простить мужчине всякий недостаток, кроме одного: что он не мужчина.

— Да как вы, герцог, можете говорить мне в лицо такие вещи…

— Я повторяю только слышанное к вашему сведению. Лично против вас, принц, я ничего не имею и могу дать вам только один совет: вместо того, чтобы слушаться во всем принцессы, удалите от нее всех тех, кто внушает ей подобную ересь.

— Вы говорите о баронессе Юлиане? Но против нее я безсилен…

— Изволите видеть. Так как же, согласитесь, можно было дать вам с принцессой еще особое придворное положение? Если я отговаривал от этого государыню, то для вашей же пользы.

О самом Антоне-Ульрихе Бирон отозвался секретарю австрийского посольства Пецольду еще откровеннее, когда тот, при случайной встрече с герцогом в Летнем саду, позволил себе замолвить слово за принца:

— Все знают, какая гениальная голова — этот принц. Если его женили на принцессе Анне, то, разумеется, уж не из-за его великого ума. Напрасно ваш Двор воображает, что может распоряжаться y нас в Петербурге, как y себя в Вене. Если же y вас способности брауншвейгского принца ценятся так высоко, то я с удовольствием склоню императрицу разрешить ему отезд в Вену, где так нуждаются в умных государственных мужах.

И все эти резкости сходили с рук всемогущему временщику. В довершение своего унижение, Анна Леопольдовна, по настоянию императрицы, должна была лично отправиться на поклон к Бирону, чтобы заявить о своем «добровольном» отказе от отдельного Двора. Торжествующий герцог, милостиво приняв такое заявление, обещал ей с своей стороны не давать уже поводу к неудовольствием. Наружный мир между враждующими партиеми немецкого лагеря был возстановлен, и государыня возвратила племяннице прежнее свое блогорасположение.

Первою страстью Бирона,