Трезвенник - Леонид Зорин

Блондинка — ноги с могучими икрами — окинула секретарским взглядом пришельца из параллельного мира и медленно проплыла в святилище. Там, не щадя себя, денно и нощно трудилась вершительница судеб. Вернувшись, девушка объявила, что Анна Ивановна меня ждет. Я вошел в кабинет Пономаревой.

Сидевшая за массивным столом женщина средних лет поднялась и плавно тронулась мне навстречу. Я удивился такой учтивости. Обычно руководящие лица подобным образом выражали свое уважение к посетителю. Усаживались рядком на диване или в креслах, подчеркивая тем самым равновеликость обеих сторон. Но я был обыкновенным просителем, вернее, ходатаем по делам — знак внимания мне был непонятен.

Я искоса взглянул на нее. Цветущая козырная дама с внушительным разворотом плеч, что было, как я уже убедился, фирменной маркой этой конторы. Черты были несколько грубоваты, однако достаточно привлекательны. Чиновничья деятельность подсушивает, но опыт подсказывал мне, что в юности Анна Ивановна была хоть куда. В ней было бесспорное, ярко выраженное демократическое обаяние. Должно быть, оно послужило фундаментом ее впечатляющей карьеры.

Но самое странное — я был уверен, что мы с ней когда-то уже встречались. Что-то бесконечно знакомое мерцало в ее коричневых глазках, напоминавших дубовые желуди.

— Ну что? — спросила она насмешливо. — Не признаешь? На себя не похожа?

— Вот это сюрпризец, — сказал я негромко.

— Выходит, не знал, к кому идешь? А я-то, умница, сразу смекнула. Не может быть таких совпадений. И имя, и отчество, и фамилия. Не говоря уж о роде занятий.

Она основательно изменилась с тех пор, как предстала мне в первый раз свежим непочатым калачиком сальской выпечки, степного обжига. И все-таки это была она.

И Анна Ивановна, в свой черед, меня изучала, неспешно разглядывала, хотела узнать того молодца, которому некогда поднесла (тот ли я подобрал глагол?) свое незапятнанное сокровище.

— Ну что же, хорошо матереешь, — сказала она. — Теперь ты мужик.

— А ты расцвела, — ответил я в тон. — Уже не ромашка — махровая роза.

Лесть моя была незатейлива, но Анна Ивановна чуть зарделась.

— Ужас, какая я была провинциалочка. За то и досталось.

— Да, — я кивнул, — была умилительна. Помню — увидел: сидит Аленушка. Скламши ручки и сжамши ножки.

Эти слова ее распотешили. Она снисходительно посмеялась. Потом озабоченно проговорила:

— Нынче для девушки девичья честь — живо от девичьей чести избавиться.

Это сказала никак не Аня, это сказала Анна Ивановна, ответственная за нравственный облик вверенной ей спортивной массы.

— Все правда, — я солидарно вздохнул, — нынешним до тебя как до неба.

— А ты и не понял, не оценил, — произнесла она с укоризной. — Такую девушку бортанул.

Я согласился:

— Был молод и зелен. Но ты не права. Оценить — оценил.

Этот патрон угодил в десятку. Память о своей дефлорации, как видно, была для нее священна.

— Что верно, то верно. Любились на славу. Конечно, я тебе благодарна. Нужно признать — твоя должница.

Я щедро сказал:

— Свои люди — сочтемся.

Она потрепала меня по щеке. Я мягко привлек ее к себе. Она неуверенно освободилась, опасливо покосившись на дверь.

— А знаешь, я маленько похвастаюсь. Вот-вот и защищу диссертацию.

Я восхитился.

— Ну ты у нас — сила!

Выяснилось, что, невзирая на бремя своих государственных обязанностей, она уже успешно заканчивает заочную аспирантуру Академии общественных наук. Ей даже выделили личную комнату в общежитии на Садово-Кудринской, чтобы семейные обстоятельства не отвлекали ее от работы. На финише нельзя расслабляться — уж это она знает с тех пор, как бегала средние дистанции. Что делать! Не ей привыкать к нагрузкам. Вся жизнь — сплошное преодоление. Но надо расти, нельзя останавливаться.

— А как на это смотрит твой муж?

— С пониманием. Сам под завязку занят. Бывает, что сутками с ним не видимся. Пономарев — генерал милиции.

Она вернулась к своей диссертации. Я чувствовал, что это и было ее дитя, предмет ее гордости. Впрочем, уже одно название говорило само за себя — «Нравственный кодекс советских спортсменов».

Я рассказал ей о Мельхиорове. Она закручинилась — не в подым! У разнесчастной Лужнецкой набережной просто ничтожный лимит жилья. Если б мой мастер был хоть гроссмейстер. Просто не знает, что и сказать.

С мягкой улыбкой я отвечал, что даже и десяток гроссмейстеров не стоят одного Мельхиорова. Все они вышли из Мельхиорова, словно из гоголевской шинели. Как на Атланте, на нем стоит вся наша шахматная школа.

Медленно гладя ее ладонь, я рокотал, что она, разумеется, мыслит как государственный деятель. Но, помня с незапамятных пор ее беспримерную доброту, а ныне узнав об ее анализе нашего нравственного кодекса, я не испытываю сомнений в том, что ее золотое сердце подскажет ей правильное решение.

Алея, как горизонт в час рассвета, она сказала с лирической дрожью:

— Умеешь, стервец, баб уговаривать.

Я удивленно развел руками — просто не знаю, как реагировать на незаслуженную хвалу. Но моя постная физиономия вряд ли ввела ее в заблуждение, тем более что я ее обнял.

Она с хрипотцой шепнула:

— Не здесь.

И, поймав мой вопросительный взгляд, выразительно усмехнулась:

— Квартиры, братец, за так не дают. Бесплатный только сыр в мышеловке.

Я понял, что за моего подопечного мне предстоит рассчитаться натурой.

После недолгого раздумья она решила, что мы увидимся у нее, в общежитии Академии. Почему предпочла она соединиться под сенью Общественных Наук, а не в моем холостяцком приюте, мне не до конца было ясно. То ли боялась, что генерал пошлет следить за своей супругой какого-нибудь динамовца в штатском, то ли хотела остаться хозяйкой — я не углублялся в детали.

В назначенный час я был на Кудринской, неподалеку от Планетария. В будке восседала охрана. Старший, полистав свой реестр, выдал мне пропуск, сделав на нем надпись: «для совместной работы». Я поднялся по темноватой лестнице. На этом греховном пути мне встретились два аспиранта — приветливый негр кофейной африканской расцветки и смуглый афганский человек. Вот здесь их начиняют взрывчаткой нашего передового учения и запускают в их дальние страны — из искорок там возгорится пламя. Я прошел по большому тенистому холлу, свернул в гостиничный коридор и постучал костяшками пальцев в пронумерованную дверь. Мимо чуть слышно прошелестел хрупкий миниатюрный вьетнамец.

— Можно, — услышал я ее голос.

Комната была небольшой, а обстановка вполне аскетичной. Стол, холодильник, шкаф, телевизор, кроме того — кресло и стул. Кровать не широкая, но просторная — крепкое надежное ложе. Все условия для совместной работы.

Она спросила:

— Ну, как добрался?

— Бдительно тебя охраняют.

Она прыснула и начала раздеваться.

Стараясь от нее не отстать, я мысленно сравнивал Анну Ивановну с Аней, и сопоставлял ту и эту. Бегунья на средние дистанции несколько утратила форму, но все же смотрелась совсем неплохо. Мой сальский колосок, разумеется, потяжелел, но это была добротная урожайная тяжесть.

Она тоже оценивала меня. Похоже, что осталась довольна.

— Смотрю, ты послеживаешь за собой.

— Так, для порядка, — пожал я плечами. — Гантельки, контрастный душ, отжимание.

— И хватит с тебя. Спорт — вредное дело. На стадионе тебе не ломаться, а я, даст бог, медаль присужу.

Я отозвался:

— Будем надеяться.

Прижавшись ко мне, она шепнула:

— Так, говоришь, охраняют меня? И есть от кого. Разве не правда? Ну, воры всегда хитрей сторожей.

— Так, значит, я — вор?

— Неужели нет? Даром, что ли, родители учат: чужую копну не молоти!

Если они меня и учили чему-нибудь этакому (в городском варианте), то их ученье мне впрок не пошло. Я молотил чужую копну, не ведая угрызений совести. Два забега на среднюю дистанцию привели ее в грустно умиротворенное, созерцательное состояние духа. Прильнув головой к моей груди, она ностальгически шепнула:

— Первенький мой…

И грустно добавила:

— Забыть не могу, как ты мне рассказывал, что мама велела тебе сторониться девушек из города Сальска.

— Да, — вздохнул я, — а я ее послушал.

Когда пришла пора мне отчалить, она сказала:

— Дай-ка свой пропуск. Отмечу тебе. А то не выпустят.

— Ты напиши, что работу мы сделали.

— И так поймут. Тут серьезные люди.

И впрямь, охрана, удостоверясь, что пропуск отмечен, сказала отечески: «Все в порядке. Можете следовать». Я вышел из кузницы идеологов в густой муравейник Садово-Кудринской.

Я бережно намекнул Учителю, что перспективы его неплохи. Когда он узнал, что я зашел со стороны Лужнецкой набережной, он только горестно рассмеялся: лишь чистый, как певчая пташка, лирик может толкнуться в этот гадюшник. Теперь ему ясно, что он обречен.