Книга перемен - Дмитрий Вересов

— Я стала слаба и слезлива, — бормотала Аврора. — Столько сырости! Целыми днями слезы сами льются. Даже Франик заметил. Я ему говорю: это от лука. Ем лук, чтобы не простудиться. А он мне говорит: а я думал, что не от лука, а от Олега. А я говорю: при чем тут Олег? У Олега свои важные дела, он взрослый уже. А сама реву, рева-корова. А Франик, знаешь, что сказал? Нет, ты знаешь, что он сказал?! Всего-то и делов у Олега, что старую крашеную б… трахать. Так что успокойся, мамочка, не переживай! Она противная, у нее помада вечно размазана, она скоро Олежке надоест, и он вернется. Он другую найдет, красивую и молодую, такую, как Вадькина Инка. Вот что мне твой младший брат сказал. И кому верить? Тебе, Вадьке или Франику, семейному оракулу?

— Не бери в голову, — пробурчал Олег, смущенный слезами Авроры Францевны. Он всегда считал ее выдержанной, спокойной, сильной. Он и не подозревал, насколько серьезно семейные передряги сказываются на ее нервной системе.

— Ну, разумеется, — успокаиваясь, шмыгнула носом Аврора, — ответ, достойный джентльмена. Ответ, достойный твоего отца. Он тоже всегда рекомендовал «не брать в голову» и не принимал моих советов, упрямец.

— Что-то с папой? — забеспокоился Олег.

— Все то же. По-прежнему в ссылке, а вестей я давно не получала.

— Как в ссылке? — изумился Олег. — Он же в Ливии?

— Я и говорю: в ссылке. И не обольщайся по этому поводу. Пустыня, по-твоему, рай земной? Он уже не мальчик. Он там здоровье подорвет, инвалидом станет, если вообще вернется.

— Мама, что ты говоришь? — Олег слегка потряс ее за плечи.

— В ссылке, в ссылке! По-моему, кому-то позарез надо, чтобы наша семья распалась. Все один к одному. Скажешь, нет?

— Мама, не пори чушь, — начал грубить Олег, голодный, грязный и начинающий злиться.

— И у меня такое впечатление, — продолжила Аврора Францевна, проигнорировав грубость Олега, — у меня такое впечатление, что нам ниспослано испытание, только не небесами, а… наоборот. Искушение, а не испытание. Только чем искушение? Не могу понять. Мы стали каждый сам по себе, а потому податливы на соблазны. Где семья, Олежка? Где наша семья?

К трассе решили выйти затемно и заблудились: рассвело, а дороги не было — пропала, и машина пропала. Забрались на самый высокий валун, почти скалу, трещиноватый, выветрелый, осыпающийся, бросили орлиный взор вокруг и ничегошеньки не увидели, никаких признаков цивилизации и даже родного джипа. Расстроились и сели, глядя в разные стороны.

— Нет, ну я же не дальше трехсот метров от дороги отъехал, — прервал молчание Михаил Александрович.

Макс молчал и устраивал на голове панамку, крутил ее так и сяк, поднимал с боков поля, натягивал на уши, сбивал набок, набекрень, а потом снял и закрутил на пальце.

— Может, мы в Алжир забрели? — вылез с дурацким вопросом Михаил Александрович, только чтобы не молчать виновато.

— В Алжире песочек, барханчики, а здесь каменюги. Ливия, как она есть, не сомневайся.

— Ладно — дорога, а машина-то где? Мы ведь недалеко отошли, напрямик.

— Ты, Миша, в лесу никогда не плутал, идя напрямик? Деревце обойдешь, пенек, кочку, другую. И через пять минут уже не знаешь, где — ты, а где — дорога, особенно если по солнцу не ориентируешься или если на небе тучки, и солнца не видать. Или если ты такой дурак, что поперся среди ночи приключений искать себе на голову.

— В лесу хотя бы мох растет на северной стороне дерева, — продемонстрировал пионерскую эрудицию Михаил Александрович.

— Да? — ошеломленно посмотрел на него Макс. — А у меня в свое время сложилось впечатление, что со всех сторон, особенно если лес густой и сыроват. Но, возможно, я обманываюсь, давненько в лесу не бывал.

— Макс, послушай, мы ведь совсем недалеко отошли, два шага буквально, право и лево не путали. И ведь все видать до горизонта, особенно отсюда, сверху. Как мы могли заблудиться? — слегка запаниковал Михаил Александрович.

— Нам помогли, я думаю, — пожал плечами Макс, — тут кое-кто пакостливый водится, кто в пустыне сбивает с пути, всячески вредит караванам. То ли дух, то ли существо во плоти вроде лешего.

— Макс, очнись, какие духи? И где наша машина? Давай лучше об этом думать, — увещевал Михаил Александрович, не переносивший мистики.

— Миша, пойдем в тенечек. Ты будешь думать, если очень хочется, а я смотреть и слушать. Может, нам помощь выйдет. Может, добрый дух появится или бедуины за каким-нибудь хреном забредут. Местечко-то обжитым выглядит, потоптанным. И о водичке, будь добр, ни слова. Не дам раньше чем через четыре часа. Короче говоря, сидим и слушаем.

— Макс, не обижайся. — винился Михаил Александрович.

— Миша, повторяю, ты ни при чем. Пустыня — особый мир. Никто его толком не знает. Здесь, я тебе точно говорю, физические законы несколько иные, не очень определенные. Тут мера допустимости очень велика, как и везде в диких местностях Африки и, наверное, не только Африки. Тут нет места линейной логике, строгой поступательности, когда один этап качественно отличается от другого (потому они и этапы), ты не заметил? Все по кругу, все по кругу. Для нас это порочный круг, гибельный, как гибельно безвременье. Мы разучились достойно возвращаться к началам, а если возвращаемся, то для нас одна и та же точка на замкнутой гоночной трассе будет называться по-разному. Как — знаешь?

— «Старт» и «финиш»? — догадался Михаил Александрович.

— Угу. А почему? Потому что время прошло, значит, как нас приучили думать, что-то безвозвратно изменилось, изменилось неузнаваемо, изменилось настолько, что стало своей противоположностью. Старт стал финишем, начало — концом. А суть-то, причина-то, цель очередного воплощения осталась прежней. Личина, да, изменилась. А то, что под ней? То есть мы сами себя обманываем, ты не находишь, Миша?

— Макс, ты о бессмертной душе, что ли?

— Пусть о ней. И о ней тоже, — заскучал и вдруг застеснялся Макс. — Вряд ли я сам все это придумал, просто вдруг сказалось. Мне долго мешала цивилизованность, поэтому я все пытался постичь некие законы. И теперь, вот, свел плоды раздумий воедино под теплым диким камушком, постиг и праздную в душе. Не пойти ли мне в мессии, а, Миша? Или, на худой конец, в гуру?

— Почему нет? — раздобрился Михаил Александрович. — Только, Макс, а личина-то? Личина-то тоже не просто так меняется?

— Ну, не знаю, — протянул Макс. — Наверное, есть какие-то основания для изменений. Вот ты осенью у себя в Ленинграде надеваешь кожаные перчатки, а зимой, скажем, толстые вязаные варежки на одни и те же руки. По какой причине? Не отвечай, пожалуйста, а то станет совсем скучно. Что ты от меня хочешь? Я философ-то доморощенный, дилетант, а не философ.

— Макс, а…

— Миша, разреши мне покапризничать и не отвечать и не вступать в спор. Ты мистику презираешь, а я не имею для этого оснований. Я верю кое во что и кое в кого, которые как раз и властвуют там, где еще не утрачено знание о… как бы это сказать. О Великом Круге. В иных местах, тех, что называются цивилизованными, они, эти самые кое-кто, тоже потихоньку действуют. Потихоньку, ненавязчиво, скромно, потому что как же иначе среди слепоглухонемых? Увечных и убогих, которым доступны, да и то не в полной мере, только сны? Сны о славе, о богатстве, о семейном благополучии, любовные грезы? Или просто бред сивой кобылы, который по преимуществу имеет несчастье видеть во сне твой покорный слуга? Кто знает, может, он и вещий, этот бред?

— Макс, так ведь это все бездоказательно, — решился вставить слово Михаил Александрович.

— Ха! Само собой! — развеселился Макс. — Потому я и говорю, что верю. Я не о знании тебе говорю, а о вере. До знания у меня нос не дорос и никогда не дорастет, не дано. Впрочем, Миша, что это я? Ты меня сбил, у меня же голова увечная. Данное знание не имеет ничего общего с научным, так какая может быть доказательность?!

— Это ты о колдунах, которые перед смертью какие-то там свои знания передают непостижимым образом?

— Ой, Миша, — поморщился Макс, — ну, пусть о колдунах. Ты удивительным образом все упрощаешь, сводишь к примитиву. Для тебя, мне кажется, что фокус-покус, что волшебство — один хрен. Или я ошибаюсь?

— Боюсь, ты прав, — кивнул Михаил Александрович. Ему тяжело было продолжать разговор, утомительно. Очень хотелось пить, а Макс нес околесицу, развивал мысли, которые нормальному человеку становятся неинтересны, как только он выходит из подросткового возраста. Но у Макса-бедняги голова была не в порядке, поэтому Михаил Александрович, чтобы не заводить его еще больше, решил тяготивший разговор свернуть. — Боюсь, ты прав, — повторил он и неловко поднялся в попытке размять затекшие от сидения ноги.

— Верблюд, — вдруг сказал Макс, не меняя позы и выражения лица.

— Верблюд? — обиделся Михаил Александрович. — Макс, извини, но. Что ты ругаешься? Я не гений, конечно, не мыслитель, звезд с неба не хватаю, но я и не претендую.