Записки полицейского (сборник) - Александр Дюма

Когда мы позавтракали, я провел госпожу Грей и ее сына в комнату, которую они обычно занимали, а сам с двумя своими товарищами остался в соседней комнате.

Вскоре у подъезда гостиницы остановилась карета. Раздался сильный стук в дверь, и вслед за этим в холле появился господин Гейтс, одетый, как на бал. Он представился госпоже Грей с каким то торжествующим и самодовольным видом и особенно изысканной любезностью. Без сомнения, он готовился сказать несколько комплиментов молодой женщине, чтобы расхвалить ее очарование и прочие достоинства, но в эту минуту я, тихо отворив дверь, вошел в комнату, сопровождаемый Джексоном и господином Шельтоном.

Гейтс отскочил в ужасе, понял все и попытался было бежать, но я остановил его.

– Шутки окончены, любезный господин Гейтс, – сурово сказал я, – мы задерживаем вас за кражу золотых часов и бриллиантовой булавки, присланных на ваше имя для передачи этой даме.

Наглая заносчивость негодяя уступила место заискивающей униженности. Он бросился к ногам госпожи Грей и принялся умолять ее о прощении.

– Спасите меня, сударыня, спасите меня! Я…

– Где Анна Кроуфорд? – резко спросил я, желая воспользоваться испугом мошенника. – Где та, которая была свидетельницей венчания Джона Грея с этой дамой?

– В Ремингтоне, в Уорвикшире, – поспешно ответил Гейтс.

– Очень хорошо!.. Госпожа Грей, не угодно ли вам выйти? Нам нужно обыскать этого господина.

Мы нашли в кармане Гейтса часы Джона Грея, в галстуке – бриллиантовую булавку, а в бумажнике – часть банковских билетов, номера которых имелись в списке.

– А теперь, сударь, мы произведем обыск в вашей квартире.

Свирепый взгляд был единственным ответом этого мошенника. Мы нашли в его квартире многие другие ценные вещи, высланные Джоном своей жене, и три письма, о которых она ничего не знала.

После трехмесячного тюремного заключения Гейтс был приговорен к семилетней ссылке. Госпожа Грей унаследовала все имущество своего мужа. Она не вышла замуж во второй раз, а посвятила свою жизнь воспоминаниям о том, кому отдала себя навеки.

Мэри Кингсфорд

В конце 1836 года я был направлен в Ливерпуль, чтобы задержать там управляющего одного банкирского дома, который, в надежде избежать настойчивых преследований полиции, укрывался в этой северной столице среди иностранцев, коих в деловом центре города всегда было несметное количество. Этот управляющий не только похитил все деньги, находившиеся в банковской кассе, но еще унес с собой иностранные векселя, доверенные ему в самый день побега его из Лондона.

К несчастью, по прибытии в Ливерпуль я узнал, что этот мошенник еще накануне успел укрыться на судне, отплывшем в Соединенные Штаты. Удостоверившись в точности этих сведений, я выехал из Ливерпуля.

Зима в 1836 году началась чуть ли не с середины сентября, и морозы день ото дня становились все ощутимее. Ветер занес снегом железнодорожные пути. В нескольких милях от Бирмингема паровоз сошел с рельсов, и наше счастье, что поезд тащился еле еле, – в противном случае нам грозили бы большие неприятности.

Поскольку я путешествовал в одиночестве и мне не нужно было ни о ком заботиться, кроме как о собственной персоне, то время ожидания, пока поезд сможет следовать дальше, тянулось очень долго и показалось мне крайне скучным, поэтому, закутавшись в плащ, я быстрым шагом пустился в Бирмингем.

Прибыв туда, я застал парламентский поезд[8] готовящимся к отправлению и, невзирая на страшный холод, занял место в одном из тех вагонов, которые в это время года особенно подвержены воздействию бурь и прочей непогоды, так что в них можно умереть от холода за время поездки, продолжающейся несколько часов.

Мы остановились на станции Рагби, чтобы пропустить экстренный поезд, уже запоздавший на несколько часов. Все пассажиры парламентского поезда сильно замерзли и с радостной поспешностью бросились в протопленное помещение вокзала. Да я и сам пребывал в каком то оцепенении, сковавшем не только все мои члены, но даже мой разум, и тогда только смог восстановить свои физические и умственные способности, когда пропустил в буфете бокал подогретого вина. Затем, когда оказался, наконец, в состоянии слушать и наблюдать, я внимательно осмотрелся вокруг.

Заняв при отъезде из Бирмингема место в вагоне низшего класса, я оказался в обществе двух пассажиров, блестящая наружность которых как то не согласовывалась со скромными местами, ими выбранными, чтобы преодолеть пространство, отделяющее Лондон от этого города.

«Как понять, – размышлял я, – отчего эти двое джентльменов, так щегольски одетые, решились путешествовать в поезде для простолюдинов, в некомфортных вагонах, место в которых стоит не более двух пенни за милю?» Окинув глазами всю залу, я заметил их у буфета.

Человек малосведущий, так сказать, сосредоточенный на самом себе, для которого всевозможные ухищрения, употребляемые некоторой частью модников, – дело незнакомое, легко поверил бы этой фальшивой роскоши, во первых, потому, что она – превосходное подражание, а также потому, что она просто бросается в глаза на фоне пестрой толпы, которая составляет пассажиров парламентского поезда. Между тем несколько минут пристального внимания позволили мне заметить, что блестящие цепи, которые украшали жилеты джентльменов, были медные, позолоченные, так же, как, впрочем, и их часы, перстни и лорнеты, что мех воротников и обшлагов кафтанов был самого низкого качества и, наконец, что их усы, бакенбарды и прически были случайными украшениями, которые могли изменяться по форме и цвету, в зависимости от прихоти своих владельцев.

Пристальное внимание, с которым я разглядывал, изучал черты лиц, ухватки и одежду этих двух незнакомцев, позволило мне определить и их возраст: оба они были на вид лет около пятидесяти, но вместе с тем старались сохранить манеры, вид и поступь мужчин значительно более молодых.

Опорожнив несколько стаканов грогу, окинув зал ожидания высокомерными взглядами, двое наших молодцов заприметили в противоположном конце залы молодую особу, скромно сидевшую в уединении. С общего согласия и будто бы зная пассажирку, джентльмены бросились к ней, громкими голосами и призывными знаками предложили ей перекусить и выпить стакан грогу. Девица с таким чрезвычайным достоинством и решительным видом отказалась от этих предложений, что я испытал острое сочувствие к ней, оказавшейся в беззащитном положении. Приблизившись на несколько шагов к тому столу, у которого она сидела, облокотившись, я стал пристально в нее всматриваться.

Это была совсем молоденькая девушка, почти ребенок, казалось, ей было не больше лет пятнадцати-шестнадцати. Длинное траурное платье облегало ее стройный стан, а по бледности лица ее, по смущенному взгляду нетрудно было заметить, что наглая и дерзкая навязчивость двух незнакомцев приводила ее в ужас. Необыкновенная красота девушки поразила ум мой и пробудила воспоминания. Я уже видел улыбку этих уст и встречал этот восхитительный скромный взгляд. Но где? Когда? При каких обстоятельствах? Не мог припомнить.

В ту минуту, когда я затуманенным воспоминаниями взором смотрел на девушку, не обращая внимания на то, что ее окружало, один из наглецов с грубой фамильярностью положил руку на плечо милого создания и поднес другую с рюмкой водки почти к самому ее лицу.

Бедняжка быстро вскочила. Яркий румянец залил ее лицо, и глазами, полными слез, она окинула залу. Вскоре этот взгляд остановился на мне.

– Господин Уотерс! – вскрикнула она, бросившись в мою сторону. – Господин Уотерс! Ах, как я счастлива, что нашла вас здесь!

– Разделяю вашу радость, не имея, однако, возможности дать себе отчет в том, – ответил я, – где имел удовольствие вас видеть, хотя черты вашего лица мне смутно знакомы.

– Отойдите, сударь, – затем приказал я наглому пьянице, который, охмелев от напитков, поглощенных им за этот вечер, вторично предлагал милой путешественнице стакан грогу. – Ступайте прочь, говорю я вам!

Вместо того чтобы мирно покориться настоятельному требованию, джентльмен стал насмешливо улыбаться, присовокупляя к своим гадким усмешкам оскорбительные угрозы. Раздраженный его наглым упорством, я нанес негодяю такой ловкий удар кулаком, что пышный белокурый парик слетел с его головы на бутылку, сам же джентльмен несколько минут стоял как вкопанный, рассвирепев и онемев от бешенства и стыда.

Громкий хохот, раздавшийся при виде его обнажившейся, весьма невзрачной бритой головы, пробудил в нем жажду мести. Этот фанфарон был готов, при поддержке своего товарища, ухватить меня за горло, но раздавшийся звонок, приглашавший пассажиров вернуться в поезд на свои места, помешал ему.

Я избежал стычки, не показав, что уклонился от нее, и, предложив руку дрожавшей молодой попутчице, которая умоляла не оставлять ее, устроился в другом вагоне, вдали от двух сорвиголов, оглашавших воздух ругательствами и торопившихся на свои места.