Егоркин разъезд - Иван Супрун

— А балалайка есть?

— Балалайка есть.

В следующее воскресенье, когда Митькина компания исполнила свою любимую песню, с забегайловской стороны вдруг раздалось:

— Теперь слушайте нас!

Забренчала балалайка, и на плющанскую сторону понеслось звонко и отчетливо:

Ходит Митька, как гусак,В лаковых сапожках.Он и этак, он и так —На куриных ножках.Рядом Ванька-гармонистЛает по-собачьи,А за ними Васька с ПетькойТащатся, как клячи.

Митьке и его друзьям враз расхотелось горланить. Только гармошка зло рявкнула в ответ.

С этого дня плющанцы начали усиленно охотиться за Алешкой.

— Искалечим! — грозился Митька.

Несколько раз Алексея спасали от расправы друзья, он благополучно удирал, но однажды несчастье настигло его.

Алексей отправился в Левшино и не подозревал, чтобы среди бела дня, почти рядом с домом — недалеко от переезда — его поджидали враги.

Они выскочили из кустов и принялась избивать.

Алексей явственно запомнил только злое лицо Митьки, железную трость и лакированные сапоги.

Домой Алексей, не пришел, а приполз. Мать с отцом затащили его в квартиру, сняли с него одежду, смыли кровь и, как умели обработали и перевязали раны. Голова и тело сына были сплошь покрыты кровавыми ранами, ссадинами и синяками. Кровь сочилась и изо рта — и это было страшнее всего.

— Нутро отшибли, нутро, — заливалась слезами мать.

— Кто эти изверги, кто? — спрашивал отец, — С кем дрался-то?

— Ни с кем, — простонал Алексей. — Даже пальцем никого не тронул.

— Так кто же, кто же это так тебя? Сейчас же пойду в волость, к уряднику, свидетелей призовем. Пусть их, извергов, посадят в тюрьму.

— Не надо никого, расквитаюсь сам.

Он так и не сказал, кто его избил.

…Алексей перестал ходить в Левшино. На разъезде без сверстников ему было скучно, и мать не раз примечала, как он подолгу глядел в сторону деревни и о чем-то крепко думал.

— Ты чего, сынок? — спрашивала она.

— Да так, мам, ничего.

Как-то Алексей попросил у матери немножко денег:

— Съезжу в Протасовку, куплю себе ситцу на рубаху.

Переговорив с отцом, мать дала деньги, и на следующий день сын уехал. Ни вечером, ни ночью он не вернулся…

Назарыч очень хорошо помнит это горестное утро. В квартиру к нему ворвалось много озлобленных людей: урядник из волости, понятые и лавочник Бахарев. Они шарились во всех углах, хватали Назарыча за грудки, размахивали кулаками перед лицом жены, требуя сказать, где находится «убивец Алешка».

Оказывается, прошедшей ночью кто-то убил Митьку. Его труп обнаружил на рассвете пастух. Митька лежал в луже крови около крыльца своего дома, а рядом с ним стояла воткнутая в землю его железная трость. Митькины товарищи в один голос заявили, что убил их друга стрелочников Алешка.

Отец и мать не могли поверить, что такое тяжкое преступление совершил их сын, но прошло несколько дней, Алексей не появлялся.

Через три года родители получили небольшое письмо. Алексей сообщал, что живет от них за пять тысяч верст в большом городе, работает на заводе слесарем и помаленьку учится грамоте. «Не печальтесь, — писал он собственноручно, — и простите меня за то «разлучное» дело, которое я совершил. Был глуп. С такими людьми нужно бороться по-иному». Алексей обещал: «Как только будет можно, я приеду к вам или позову вас к себе, сейчас же делать так опасно. Писать часто нельзя, а не часто слать письма буду».

Родители и погоревали над письмом, и порадовались: Алексей был жив и зарабатывал хлеб честным трудом и, что было особенно отрадно, научился грамоте.

Облитое слезами письмецо положили на божницу и с нетерпением стали ждать редких весточек. Они не приходили — и это очень тревожило.

— Уж не дознались ли, где он, не посадили ли его в острог? — убивалась мать.

— Не может этого быть, — успокаивал жену Назарыч, — Если бы он попался, то его обязательно привезли бы в волость, и весть об этом сразу бы долетела до нас.

Второй весточки от сына мать так и не дождалась — проболев всю зиму от сильной простуды, она умерла.

Назарыч остался один. Потянулись горькие дни. «Уж прибрал бы господь бог и меня, смилостивился бы…» — думал не раз Назарыч во время своих тяжелых размышлений. Бог откликнулся и начал помаленечку «прибирать». Сначала Назарыч потерял половину зрения, а потом его замучил ревматизм. Назарыч уже не мог работать стрелочником, его пристроили станционным сторожем. Мысль о сыне не выходила из головы. Особенно часто вспоминал о нем Назарыч в то лето, когда началась война. Большое людское горе срывало с места и бросало из конца в конец России огромные массы людей. Ехали солдаты, беженцы, старики и дети, торопились куда-то всякие господа.

Не сорвался ли со своего места и Алексей, если жив, не окажется ли он среди этих пассажиров? «Должен сорваться, должен!» — говорило сердце.

Желание увидеть среди пассажиров сына настолько завладело Назарычем, что он старался не пропустить ни одного поезда. Выйдет на перрон, привалится к железной оградке и стоит, смотрит.

Так было и в тот ясный августовский вечер. Назарыч вглядывался в лица торчащих в окнах пассажиров. Как и всегда — все чужие.

Когда поезд умчался, на перроне осталось пять человек: двое с сундучками скрылись в станционном зале, двое сразу же двинулись в сторону деревни Левшино, а один — в стареньком черном пальто и с чемоданчиком в руке — подошел к Назарычу, поздоровался и спросил:

— Здешний железнодорожник?

— Станционный сторож.

— Укажите мне, пожалуйста, где проживает стрелочник Платон Назарыч Ефимцев?

— Я Платон Назарыч, я Ефимцев… А вы?..

Приезжий опустил на землю чемоданчик, схватил обеими руками руку Назарыча, крепко пожал ее и негромко сказал:

— Я от вашего сына.

— От Алеши?

— От него. Пойдемте к вам. Там расскажу все, что знаю.

Назарыч ввел незнакомца в свою каморку и, как только за ними закрылась дверь, прерывающимся от волнения голосом зачастил:

— Говорите скорее, где он, жив ли?.. А мать-то его… мать… ведь умерла. Ждала-ждала и… Я теперь один. Видите?

Приезжий ласково обнял Назарыча:

— Не беспокойтесь, папаша, сын ваш жив, здоров и умирать не собирается. А матери, значит, нет в живых… Печально. Об этом он не знает. Да разве об этом там узнаешь?

— Где это там, где?

— Он в Сибири, в остроге, уже отсидел половину срока — пять лет.

— За убийство?

Назарыч тяжело опустился на стул.

— Нет, что вы? Разве Алексей Платонович может быть разбойником?

— Так за что же, за что?

— Политический он.

— Политический?! А вы, значит…

— После шестилетней отсидки в остроге еду туда, — приезжий махнул рукой, — а зовут меня Василий Чаузов.

Щербатый, широкоскулый, с добрыми голубыми глазами и большим улыбчатым ртом, Василий никак не походил на тех «злодеев-цареубийц» и смутьянов, о которых приходилось Назарычу слышать от начальства.

Проговорили они до рассвета. Все, что рассказывал Василий о сыне, было дорого, все было понятно за исключением одного, самого главного — зачем это они, маленькие люди, идут против огромной силы — царя.

— Разве можно плетью перешибить обух? — спросил он.

— А мы ведь не плетью будем хлестать, а доброй кувалдой бить, — ответил Василий.

Вспомнил Назарыч вчерашней ночью и своего старого друга Дмитрия Спиридоновича Аброськина. Они — Назарыч и Спиридоныч пришли на Лагунок из разных мест, но в одно и то же время, вместе работали на строительстве линии, оба остались тут навсегда и около десяти лет жили бок о бок в бараке.

Дмитрий Спиридонович с большим сочувствием отнесся к горестям Назарыча.

Назарыч не оставался в долгу и при случае тоже помогал другу, как и чем мог. Немало несчастий было и в жизни Спиридоныча — его семью часто посещала смерть: умерли два сына и жена, зарезало поездом младшую шестнадцатилетнюю дочь и совсем недавно скончался зять — муж старшей дочери, оставив на руках жены и тестя пятерых детей-малолеток.

Спиридоныч работал путевым сторожем и жил вместе с дочерью и внучатами в путевой будке в семи верстах от разъезда. «Не так уж далеко, а вот видеться стали редко», — укорил себя Назарыч. Верно, недавно он совсем уже собрался навестить друга, даже гостинцев припас для ребятишек — разболелись сильно ноги. «А не сходить ли к нему завтра, в воскресенье? — подумал Назарыч и тут же решил: — Непременно схожу. Управлюсь утром с делами, а к обеду буду там. Посидим, вспомним прежнее житье-бытье. Ведь в этом месяце исполняется ровно двадцать пять лет, как мы работаем тут. Только вот загвоздка — разрешит ли начальник отлучиться со станции?»