Святая святых женщины - Валентина Немова

Через некоторое время меня провели в палату, где находилась мама. Я села на стул возле кровати, на которую ее положили. Она спала, как ребенок, поджав ножки. Я дремала, рискуя свалиться со своего сиденья. Прошло еще несколько часов. Маме как будто стало немного лучше. Надо было ехать домой. В приемном покое сидели уже другие дежурные….

В этот день я от мамы не отходила. А вечером опять нарисовалась Галина. Поскольку Родиона дома не было, дверь ей отворила Лида. Провела в комнату к маме, мы расселись: мама на своей постели, я и Лида на диван-кровати, застеленном голубой бархатной накидкой, Галка на низенькой скамеечке, согнувшись в три погибели — почему-то ей нравилось сидеть в такой неудобной позе — и стали мирно беседовать. Узнав, что я снова брала с собой маму в сад и возила ее туда и обратно в такси, старшая сестра принялась журить меня за расточительность.

— И всего-то мы с нею потратили, — сказала я в свое оправдание, — 6 рублей. Какие это деньги?

— Как это какие? — якобы возмутилась Галина и давай хвалиться своей практичностью, чваниться собой. — Даже для меня, такой зажиточной, это огромные деньги. Неужели же для тебя, такой… — она, как мне показалось, хотела добавить "нищей", но сдержалась, не произнесла вслух это обидное для меня слово. Мне тоже захотелось сказать ей что-нибудь неприятное, типа: "Лучше уж быть такой бедной, как я, чем такой богатой, как ты". Но и я вовремя прикусила язык, потому что никогда не начинаю ссору первой, тем более при маме, да еще в такой момент, когда она себя неважно чувствует. Ответила я "наставнице" своей весьма дружелюбно:

— Именно потому, что не имею я больших денег, и аппетита особого у меня к ним нет. Ты же знаешь, приходит он во время еды….

К пятидесяти годам я очень хорошо изучила старшую свою сестру и убедилась, что она и Юдины, как уже было сказано выше, солдаты одной роты и различие у них только одно. Стремясь к своей цели, Юдины действуют сообща, причиняя вред только чужим людям. Галина же — в одиночку, и жертвами ее становятся ближайшие родственники. Приходит к нам как бы для того, чтобы маму проведать, а на самом деле, чтобы что-то выменять с выгодой для себя или выманить. Являясь, никогда не начинает с того, ради чего явилась. Сперва пудрит нам мозги какой-нибудь ерундой, чтобы проще было нас облапошить. В основном берет в оборот меня, так как другие в нашей семье, мама и Лида, чаще всего сдаются ей без боя. Зная все это о ней, чувствовала я сейчас: ее разглагольствования о необходимости экономить — сплошной туман, присказка. А сказку, которую сочинила эта лгунья у себя дома, расскажет она нам немного погодя. Так оно и было.

Потратив на меня определенное количество минут, оставшись довольной тем, как я веду себя по отношению к ней, она поведала нам вот что:

— Вчера была на кладбище и ужаснулась, какой на могиле Милы плохонький памятник.

— Придет время — заменим, — сказала мама. Она унаследовала сбережения покойной дочери, которые хранились в банке, но снять их со счета, согласно действующему закону, могла лишь по истечении шести месяцев со дня смерти вкладчицы. У нас была договоренность, что хороший памятник на Милочкиной могилке мы обязательно поставим, когда мама сможет воспользоваться ее накоплениями, на что она сейчас и намекнула Галине.

— Как долго ей придется, бедненькой, ждать!.. — Галина имела в виду не кого-то из живых, а умершую Милу.

— Недолго ведь осталось, всего два месяца, — вмешалась в разговор Лида. — Мила скончалась в апреле, а сейчас уже август.

— Все равно долго! — чуть ли не со слезами на глазах продолжала Галка разыгрывать нас, строить из себя чувствительную, заботливую сестру.

— Что же ты предлагаешь? — разозлившись, решила я прекратить этот затянувшийся спектакль.

— Сброситься нам надо по полсотни, — продолжая вдохновенно врать, выложила наконец Галина то, что держала за пазухой. — Вы даете мне эти деньги, я добавляю свои и вмиг все организую по высшему разряду….

"Ничего себе загнула! — подумала я. — 50 рублей! Это же половина зарплаты рядового инженера и учителя" (Напоминаю: происходило это еще до перестройки, и деньги были совсем другие). 50 рублей — это больше, чем мамино пенсионное пособие и почти столько, сколько платили мне за выслугу лет. Что же получится, если я отдам Галине столько, сколько она просит, на памятник умершей, который ее все равно ведь не оживит? Что я буду делать? Голодать? Нет уж, увольте. "Я возьму эти деньги, и все организую по высшему разряду". Можно себе представить, что она "организует". Соберет с нас в общей сложности 150 рублей, израсходует по назначению ничтожную часть этой суммы, а остальное — положит в свой карман. Аферистка!

С каким наслаждением высказала бы я в глаза старшей сестре то, что о ней думаю. Но делать этого, по известной уже причине, было нельзя, и я и на этот раз сдержалась. И стала, подбирая выражения, растолковывать обманщице, почему мы с мамой не можем принять то, что она предлагает. Мама слушала меня молча, стало быть, согласилась со мной. А когда я закончила, младшая сестра у старшей испуганно спросила:

— Пятьдесят рублей? Зачем такой дорогой памятник? — и добавила уже уверенно. — Родя мне не разрешит.

Мама, наверное, догадалась, что старшая дочь собиралась просто-напросто ее обжулить. А Лида, как мне кажется, приняла предложение Галины за чистую монету, но вспомнив наказ Родиона не вступать ни в какие финансовые сделки со старшей сестрой, с самой старшей сестрой, не пошла у нее на поводу. Галка отправилась восвояси несолоно хлебавши. Но на этом не успокоилась. О том, что она позднее придумала, еще какую свинью подложила маме, будет сказано позднее.

Доставалось маме в последние годы ее жизни. С одной стороны — напирали на нее Юдины, с другой — Галина. И мне время от времени приходилось на нее давить, чтобы не очутиться в конце концов у разбитого корыта.

* * *

Думая о предстоящем отъезде, время от времени заводила я с мамой разговор о саде, чтобы выяснить, какие у нее планы на будущее, настроена ли она вдальнейшем, в мое отсутствие, защищать мои интересы или сдаться на милость победителей, которые, обманом завладев ее квартирой, ждут не дождутся, когда перейдет в их собственность принадлежащий пока что ей сад. Очень не хотелось маме обидеть меня, потратившую столько сил и времени, чтобы навести порядок на ее шестисотке. Это было бы несправедливо по отношению ко мне, а она, мамочка моя, была честнейшим человеком, не привыкшим платить злом за добро. Но она очень боялась, что это может плохо для нее кончиться, если она начнет оказывать сопротивление тем, с кем съехалась, от которых теперь полностью зависело — жить ей или не жить. А жить ей очень хотелось. Болезней было у нее много, притом мучительных. Но ни одной такой, которые приковывают к постели. А пока человек передвигается самостоятельно, на своих собственных ногах, умирать ему совсем не хочется. И это естественно.

Выход мама видела только в том, чтобы я, будучи бессребреницей, вошла в ее положение и добровольно отказалась от обещанного ею мне наследства. Случись все это раньше, до того, как я вышла на так называемую "ленивую" пенсию, я бы, наверное, так и поступила. Но после того, как пожила уже в течение трех лет на нищенское пособие, ограничивая себя в еде изо дня в день, я стала, конечно, уже другим человеком, не способным на подобные жертвы. Кроме того, за это время у меня появилась внучка, которую я очень полюбила. И в голове моей созрело такое мнение. Отрекаясь от материальных благ в чью-то пользу, я не только себе причиняю вред, но и тем, к кому, через меня, впоследствии должны будут эти ценности перейти. А за что я их наказываю? Чем они, моя дочь, моя внучка, хуже моих сестер и их детей? И разве богаче их? Среди моих родичей нет никого, кто был бы беднее меня. Так почему же я должна уступить им то, что по праву может принадлежать мне?

Вкрадчиво, потихоньку, какими-то недомолвками, намеками стала мама склонять меня к тому, чтобы я отступилась от сада. Но я дала себе слово, что не поддамся ни на какие уговоры, не стану проявлять свойственную интеллигенции мягкотелость….

Чтобы держаться за сад, была у меня еще одна причина, причем очень веская. Пока я не работала на этой земле, она казалась мне чужой. Но как только начала на этом клочке трудиться, поливать его не только водой, но и потом, а порою даже и собственной кровью, он стал мне родным. Я так привыкла к этому саду за три сезона, что и представить себе не могла, что у меня его отберут и передадут тому, кто не считает нужным там "ломаться" и является туда лишь для того, чтобы снимать урожай. Душа моя бунтовала против такой несправедливости. Это чувство при всем желании не могла я в себе перебороть. И если родная мать вздумает ни за что ни про что лишить меня того, что мне обещала, на что я имею полное право, то… кто же меня в этом случае поддержит? И как я буду после этого к ней относиться? Трудно мне было самой на этот вопрос ответить.