Ланч - Марина Палей

Резкий звонок в дверь. Я вздрогнул и замер. Я никого не жду, причем уже несколько лет. Звонки, длинные и агрессивные (типично полицейские), стали настойчиво повторяться один за другим — и слились в один. Кто-то хотел пробуравить мне барабанную перепонку. Накинув халат и миновав коридор, я заглянул в глазок.

Перед дверью стоял хозяин квартиры.

Оптика глазка исказила его внешность почти до неузнаваемости: циклопическое око размыто мутнело прямо на переносице, лоб, нависая над бровями, отбрасывал резкую тень на пустые глазницы, перекошенный рот являл ряд злобных зубов, как в детских картинках про хищников моря. Тем не менее, для меня стоящий за дверью был вполне узнаваем.

Я впустил его.

По эту сторону глазка он выглядел довольно молодым человеком, с явным отпечатком того, что называется «из хорошей семьи». (Для меня, неисправимого глупца, именно это было когда-то главным аргументом к съему такой дорогой квартиры.) В целом, вне приступов злобы (которые, нападая спонтанно, трепали его, как тряпочного паяца), он выглядел вовсе не омерзительно, однако, на мой взгляд, был наделен множеством женоподобных черт внешности и характера, — и первые проявляли себя, например, размерами его не по-мужски широкого таза, особенно широкого по отношению к непропорционально маленькой голове; вторые — упомянутыми припадками, которые у него протекали по типу женских предменструальных истерик. Я знал это понаслышке от его бывших жен (которые, по мере сменяемости, приходили жаловаться на свою участь), но кое-что наблюдал, конечно, и сам.

Поэтому я не ждал ничего хорошего.

Мне было только невероятно досадно, что очередная гнуснейшая гиль должна произойти именно сегодня, в этот особенный для меня день.

Я предложил ему пройти из коридора в комнату, но он, к счастью, отказался. Могу себе представить (точней, не могу), какое впечатление произвела бы на него финальная пустота! Он бы, верно, подумал, что я намереваюсь слинять куда-нибудь в Южную Америку.

— Что-то я не вижу от тебя денег на моем счете… — произнес он тоном, который я неоднократно слышал в кино: так полицейский обращается к обезоруженному бандиту. («Что-то я не вижу, парень, чтобы ты торопился с чистосердечным раскаяньем…») Рвотный коктейль из вкрадчиво-зловещей иронии — и должностной угрозы.

Деньги на его счет (за текущий месяц) я отправил как раз вчера, но его тон, то есть известная мне прелюдия к истерике, полностью сбили меня с толку, и вид у меня стал, скорее всего, растерянный. Тем более меня этот тон сильно обескуражил, что я всегда был аккуратнейшим квартироплательщиком, чего бы мне это ни стоило. Вчера, единственный раз, я заплатил ему на две недели позже, потому что завершение моего Трактата отняло все мои силы, память, внимание. Я чувствовал себя виноватым за эту однократную задержку и немедленно хотел извиниться, но он, перехватив инициативу, сразу взял со мной тон, как с закоренелым рецидивистом.

Это меня убило.

И поэтому я промолчал.

— Нет, меня вообще интересует твоя позиция! — он резко перешел на визг. — Что ты собираешься делать дальше?! (Он, видно, серьезно полагал, что у меня есть это «дальше».)

Я не успел ответить, потому что в тот же миг началась его ария:

— Я тут, блядь, вкалываю, я тут, блядь, налоги плачу… — заводя себя, он, с тупой поступательностью, взялся ритмично бить кулаком в стену: — А он! тут! — Блядддь! — А он! тут! на! ххххерррр! — ни!.. хе!.. ра!.. не! де! ла! ет!!!

Как и все женоподобные мальчики «из хороших семей», материться он любит, но не шибко умеет. Хотя, например, слависты (несведущие в натуральности продукта) могли бы вполне счесть его за не опохмелившегося рабочего рыбоконсервного комбината. Если бы это случилось, мне пришлось бы кое-что для них уточнить.

Мой лендлорд — так называемый интеллигент в n-ном поколении, доктор каких-то наук. Не будучи самородком, он нашел в себе здравомыслие, по крайней мере, не расплескать наследия пращуров. Начав карьеру в науке, то есть встав на расчищенный путь, который начали торить еще его деды (что, в смысле преемственности, крайне редко для нашего почти вгладь выбритого отечества), — деды, сделавшие солидную научную карьеру как раз в те времена, когда менее удачливая половина страны неосмотрительно гнила по лагерям, — он, мой лендлорд, повлекся по их следам — и уже никогда не высовывал своего носа из этой уютной штробы. Чтобы (в условиях безумнной страны) достичь таких позиций, я полагаю, надо как минимум «уметь себя вести правильно», «быть осмотрительным». И он, мой лендлорд, используя эту ценнейшую, перешедшую ему по наследству способность, на службе лавирует правильно. Но со мной он не напрягается. Зачем? Ведь надо же ему когда-нибудь и отдыхать от навязанной интеллигентности!..

Когда он уже ушел, я понял: мое излучение жизни настолько ослабло, что даже такое, по сути, бессильное существо легко и просто взяло со мной хамский тон. То же самое происходит, кстати, в живой природе… Когда большое животное предсмертно ослабевает, твари помельче — наземные, пернатые, насекомые — даже на значительном расстоянии начинают четко и незамедлительно чувствовать это ослабление в излучении его жизненных импульсов. А когда тигр уже лежит не вставая, шакалы, грифы и прочие трупоеды, ничуть не боясь, подбираются к нему совсем близко…

Если бы я строил планы на будущее, то действительно спросил бы себя: что же дальше? Ведь если этот профессорский сын и внук, имеющий в сестрах талантливую (и нищую) художницу, а в братьях — талантливого (и нищего) музыканта, а в бывших женах — дам, отчасти не чуждых изящного (искусствоведш, театроведш и пр.), — ведь если даже он не имеет к художнику ни понимания, ни уважения, ни просто сочувствия — что ждатъ от остальных?

Но я, конечно, не задал себе такого вопроса.

Мне было легче уже оттого, что я, слава богу, могу вернуться к моему Трактату.

Я решил более не переводить суть ответов в разъяснительный план. В конце концов — я твердо в это верил, — что толковательная их суть уже четко сфотографирована моим подсознанием, нужно лишь время, причем не обязательно земное, чтобы эта пленка оказалась проявлена. И я решил не ломать голову над одним словом, а брать всю строку целиком. Затем, если понадобится, прочесть фрагмент.

Вопрос: Мог ли я избежать трехзначного числа женщин? (Стр. 222, строка 22 сверху.)

Ответ: <эксгибиционистским образом наружу. Красота лебедя… Лебедь есть не что иное>

Весь фрагмент был таков:

< …Красота лебедя — это наши фантазии, настроенные изначально на то, чтобы находить красоту в голой отлаженной функциональности. В этом смысле особенно показателен парижский Центр Помпиду с техническими коммуникациями, вынесенными эксгибиционистским образом наружу. Красота лебедя… Лебедь есть не что иное, как плоскодонная миска с наружной, непропорционально длинной трубкой-кишкой, предназначенной, чтобы высматривать дальний корм, умерщвлять его и отправлять для переваривания в ту же миску. На самом конце этой трубки насажена уродливо-маленькая головка с сильной оптической системой и входом в ротовую полость. >

Мне захотелось прочесть дальше:

<Я понимаю, что человек влюбленный, здоровый, счастливый владеет совсем обратной связью причин и следствий. Он уверен, что Гастер лебедя — вовсе не царь, а наоборот — подданный его, лебедевой красоты, да и вообще красоты мира. Разве я не понимаю этой логики?

Но надо понять и меня. Например, я знаю, что, случись мне реально разрезать от голода свою руку и глотать, с голода, свою кровь — критик и литературовед в один голос скажут: «Это уже было у Гамсуна».

Такое отнимает последние силы, и мне трудно разглядеть красоту лебедя. >

Вопрос: Следовало ли мне продолжать мои занятия с красной глиной? (Стр. 1.000, строка 3 сверху.)

Ответ: <наедине с равнодушным осознанием моего поражения в этом мире>

Весь фрагмент:

< … Я остаюсь наедине с равнодушным осознанием моего поражения в этом мире безостановочного взаимопожирания, где у меня легко отнимали мой корм, оставляя в день одну рыбешку из тридцати, где у меня отнимали мозг мой и душу, вынужденных рабски вламывать на добывание остальных двадцати девяти рыб, а значит бесстыдно отнимали самое ценное, бесценное — первое и последнее, что есть у живого существа, — краткое земное время, — но даже и на том кратчайшем отрезке, который мне был оставлен, у меня оказалась отнятой способность воспринимать красоту. А ведь я, словно Aнгел Смерти, был с самого детства покрыт широко открытыми глазами — с макушки до пят, — они различали красоту в навозной жиже так же ясно, как солнце в сквозных небесах… >

Вопрос: Было ли неизбежно то, что было? (Стр. 666, строка 9 снизу.)