Меня не проведешь - Марина Серова

— Если вы его убьете, ничего не изменится, — опять попыталась я, — понимаете? Вы не сможете с этим жить…

— Я и так не могу жить, — прошептала Алина.

— Это неправда, — сказала я. — Вы можете и должны. Понимаете? Иначе останутся только чернецовы и елены. И тогда нам совершенно нечем и некем будет оправдать перед Богом наше существование. Михаил никогда не простит вас, Алина. Он хотел, чтобы вы жили. Он даже увековечил вас в своих картинах… Неужели вы хотите взять на себя чужие грехи?

Алина молчала. По ее молчанию я поняла, что она прислушивается ко мне. Все это время Лапин был занят тем, что опять спасал Чернецова, уводя его на безопасное от Алины расстояние.

Чернецов уже даже не делал попыток вырваться. Он сидел в наручниках, грустный, поникший, явно смирившийся с неотвратимой судьбой. Лапин даже посмотрел на него с сочувствием и пробормотал:

— Извините, босс…

Он кивнул, не глядя никому в глаза. Если бы дело было только в Алине, нисколько не касаясь проклятущих алмазов, он вызвал бы во мне сочувствие.

Алина протянула мне свой револьвер. Я осторожно взяла его из ее рук. Заметив, что она вся дрожит, я прижала ее к себе. Алина плакала. Плакала, как ребенок, прижимая к моей груди свое лицо, пытаясь скрыться от нахлынувшей всепоглощающей боли.

Я гладила ее по голове и шептала:

— Успокойся, маленькая… Все пройдет, все образуется… Вот увидишь… Конечно, я понимаю, тебе тяжело, но надо выстоять, малышка… Ты обязательно выстоишь…

При этом я как-то забывала, что «малышка» старше меня на десять лет. Сейчас она напоминала насмерть обиженного ребенка.

В это время, освещая пустырь фарами, подъехала милицейская машина. Свет фар был таким резким, что я заслонила глаза рукой. К нам бежали трое, и я поначалу обрадовалась, что есть кому сдать на попечение господина Чернецова, поскольку он уже изрядно поднадоел.

И тут я с удивлением обнаружила, что на моих руках застегивают наручники, меня куда-то волокут, да еще по дороге обвиняют в налете на чью-то квартиру… Я выругалась.

Слава Богу, за нами уже мчался Лапин, таща за собой скованного Чернецова, пытаясь на ходу объяснить, что я не налетчица, я частный детектив, а преступник — этот вот приличный джентльмен…

Обрезков задумчиво чесал в затылке. Кому верить — он не знал. Он вообще удивился, заметив, что на пустыре заводилой перестрелки является эта пресловутая дама в красном. Сейчас эта дама потирала руки от снятых наручников и громко хохотала. Причем Обрезкова ее смех особенно обижал.

Единственная удача, выпавшая за сегодняшний день, — была поимка убийцы Михаила Полянова. Ну что ж, подумал Обрезков, хоть это… С паршивой овцы, как говорится, хоть шерсти клок.

Я смотрела, как Чернецова погружают в милицейскую машину. На какой-то миг мне даже стало его немного жаль. Когда я поведала Обрезкову, зачем мы с Лапиным лазали по пожарной лестнице в Еленину квартиру, он так недружелюбно посмотрел на Чернецова, что я поняла — добра бедняге не будет.

Обрезков вежливо попрощался с нами, и полусонная Алиса почему-то изрекла, глядя ему в глаза:

— «Феррари»…

— А? — переспросил ничего не понимающий Обрезков.

— Гоночный итальянский автомобиль, — пояснила Алина, — «Феррари».

Обрезков подпрыгнул и чмокнул Алису в щеку.

— Ай да ребенок, — воскликнул он, — и в кого ж мы такие умные?

— В папу, — улыбнулась мудрая поляновская дочь.

Их диалог так и остался для всех нас загадкой.

Уже совсем стемнело. Я не знала, как они проведут сегодняшнюю ночь и последующие тоже. Каждый уходил в свою сторону с общей бедой. Я, пожалуй, никогда не посмею сказать Алине, что Полянова убили не из-за нее. Из-за дурацких фальшивок, каждая из которых со временем будет стоить дороже оригинала, поскольку куда дороже произведения Мастера с большой буквы… Глупый Миша Полянов просто решил нарушить покой Чернецова и объявил войну. Сказал, что непременно будет сообщать всем, что «Клондайк» торгует фальшивыми камнями.

Наверно, ему поверили и испугались. Поэтому и убрали с дороги на дороге.

— Надо же! — вырвалось у меня, когда мы остались с Лапиным вдвоем, и он провожал меня до дома. — А я ведь долго подозревала именно вас, Олег Васильевич!

— А я в этом как-то и не сомневался, — съязвил он, — кого ж и подозревать, как не меня? Рожа мерзкая, нос длинный, тип такой противный… А вы у нас, Таня, эстетка, вам все красивое подавай! — Он вздохнул. — Кстати, — продолжил он, — может быть, после того, как мы с вами доблестно лазали в чужие окна, носились как угорелые по пустырям и совершали прочие совместные странные поступки, не пора ли нам перейти на «ты»? Или вы воспитаны в викторианском духе, со строгостью?

— Давай перейдем, — согласилась я, — если бы меня воспитывали в этаком духе, вряд ли я стала в твоей компании так разлагаться морально…

— Если бы я не был влюблен в свою жену, — многозначительно сказал он и покраснел, что было несколько странно для такого циника, — я бы обязательно сделал это теперь…

— Влюбился бы в свою жену? — невинно переспросила я.

— Нет, — покачал он головой, — влюбился бы в совсем другую женщину. Отчаянно лазающую по чужим окнам, расследующую тайные деяния злодея Чернецова, умную, красивую и…

— Какую еще? — зажмурилась я от удовольствия.

— В беззащитную и ранимую, — улыбнулся он, — иногда неуверенную в себе, иногда смеющуюся как ребенок… В самую настоящую женщину на свете…

Честно говоря, мне стало очень жаль, что он уже влюблен в свою жену. Я поцеловала его в щеку и быстро вбежала в подъезд. Мне было очень хорошо. Хотя немного хотелось плакать.

Дома я поняла, что очень устала. Ноги гудели, голова раскалывалась. Я включила душ. Как я под ним умудрилась не заснуть, ума не приложу.

Но, как только моя голова коснулась подушки и я мысленно улыбнулась воспоминанию о Лапине, я почувствовала, как я уплываю, и сон, в который я уходила, был сладок, как сон ребенка или уставшего насмерть человека.

Наступило утро, жестоко вырвав меня из объятий сладкого сна звонком в дверь. Я взглянула на часы — они показывали десять утра.

— Неужели опять кто-то по делу? — захныкала внутри меня Таня-ленивая. — Это будет слишком… Я же должна иногда отдыхать. Я тоже человек, не робот же. Не терминатор какой-нибудь…

Звонки продолжались. Веселые и настойчивые, они вызывали меня к двери. Накинув халат и не найдя тапочки, я босиком прошлепала к зеркалу, причесала волосы и, поняв, что большего от себя я сегодня не добьюсь, пошлепала дальше к двери.

На пороге стояла Алина с огромным свертком.

— Доброе утро, — улыбнулась она, — вы извините, я так рано…

Я сонно улыбнулась и пригласила ее войти.

Она села и нерешительно начала:

— Во-первых, Таня, я думаю, что вы заработали свой гонорар, а мой муж не в состоянии заплатить вам за свой арест… Поэтому возьмите хоть вот это…

С этими словами она протянула мне конверт.

— Здесь не так уж много, но… — она запнулась.

— Откуда у вас деньги, Алина? — рискнула поинтересоваться я.

— Я продала револьвер, — потупившись, тихо сказала она. — Возьмите, хорошо?

Я вздохнула. Если я не возьму, она жутко расстроится. И обидится.

— Хорошо, — кивнула я.

— Уф, — облегченно выдохнула Алина, — а это вам от нас… От меня и Михаила…

Она начала разворачивать сверток.

— Когда-то, — рассказывала она, пока занималась распаковкой, — мы были с ним на этюдах, и тогда он нарисовал наш с ним портрет… Он долго лежал у меня, а я… Я никогда не смогу на него смотреть. Мы здесь — слишком молодые. И слишком счастливые…

Она посмотрела мне в глаза и тихо прошептала:

— Я вас очень люблю, Таня… И очень вам благодарна…

Я даже не успела ответить. Дверь захлопнулась, и она исчезла так же стремительно, как появилась.

С картины на меня смотрели два юных лица, освещенных улыбками и счастьем. Радость била через край. Их любовь казалась вечной.