Голова путешественника. Минута на убийство (сборник) - Николас Блейк

– Был у Освальда Ситона какой-нибудь багаж?

– По-видимому, нет. А что?

Найджел нахмурился, старательно соображая.

– Я бы хотел попросить вас выяснить в камере хранения на станции в Чиллингхэме, не осталось ли с той ночи каких-нибудь невостребованных вещей. Возможно, дешевого чемодана. Хотя с какой стати ему оставлять его на станции? Видите ли, если у них ничего нет, значит, Освальд Ситон заявился сюда без всякой поклажи, только с тем, что могло уместиться в его карманах: бритвенные принадлежности, зубная щетка и так далее.

– Так, именно так. Но…

– Вы что, не понимаете, что ли? Это значит, что его ждали. Это значит, что он знал, что кто-то тут позаботится о нем, снабдит всем необходимым. А как он мог об этом знать, если этот кто-то не поддерживал с ним контакта? Судя по тому, что мы знаем о его прошлом, у него были все основания ожидать, что в противном случае он просто получит по шее.

– Возможно, вы и правы, – осторожно кивнул суперинтендант. – Но кому в Плаш-Мидоу он понадобился, кто там мог бы хотеть его возвращения? Я не очень хорошо разбираюсь во всех закорючках закона, но, насколько я помню, когда обнаруживается, что первоначальный владелец собственности, ранее считавшийся мертвым, жив, то ситуация для нынешних владельцев становится, мягко выражаясь, о-очень щекотливой!

– Даже если они все еще располагают теми же компрометирующими его сведениями? Теми, которые в свое время заставили его исчезнуть?

– Наверняка так оно и есть. Но вы же сами предположили, что, должно быть, что-то случилось – может быть, он увидел ту картинку в старом журнале и решил, что может вернуться на родину.

Найджел внимательно разглядывал паука, который подтягивался кверху на своей паутинке, вращавшейся в лучике солнечного света.

– Из этого, Блаунт, следует вот что, – медленно проговорил Найджел. – Найдите человека, которому было выгодно воскрешение Освальда из мертвых; человека, который знал, что он жив, а значит, участвовал во всей этой эпопее с исчезновением Освальда десять лет тому назад, – и тогда…

– Мы найдем убийцу? – спросил Блаунт, насмешливо глядя на приятеля.

– Ну конечно же, нет. Вы только что сняли с доски фигуру одного подозреваемого. Но с этого ведь и начинается раскрытие дела.

Они проговорили еще несколько минут, и суперинтендант собрался уходить. Найджел нехотя направился к садику около амбара, где спал, накрыв лицо газетой, Реннел Торренс. Мара, как заметил Найджел, только что вошла в дом – видимо, готовить завтрак; вряд ли можно будет в ближайшее время найти лучший момент, чтобы наедине поговорить с художником.

Найджел бесцеремонно тряхнул его за плечо. Торренс что-то невнятно пробурчал, потом резко выпрямился, и газета спланировала на землю.

– А? В чем дело? А, это вы…

– Извините, что разбудил. Но суперинтендант просил вам передать, что хотел бы переговорить с вами, когда приедет сегодня днем. Около половины третьего.

На миг в глазах художника мелькнула настороженность.

– Переговорить со мной? Какого черта? Я же рассказал ему все, что знаю о…

– Сомневаюсь, что все, – весело возразил Найджел.

– Вы намекаете, что…

– Вы неправильно меня поняли. Когда ведется полицейское расследование, постоянно возникают новые вопросы, и это неизбежно, потому что всплывают новые факты, Так что приходится допрашивать свидетелей не по одному разу. – Найджел с безмятежным видом рассматривал большое перистое облако над головой Реннела Торренса. – Если Блаунт вгрызается в дело, он все разнесет, раскопает все, что можно. Он хуже бормашины.

– Не самая удачная метафора, – тяжело дыша, бросил Торренс, – но я понимаю, что вы хотите сказать. Выпьете со мной?

Найджел принял у него стакан с джином и тоником и все с тем же невинным видом продолжил изучение облаков. Они молчали, и Найджелу не хотелось прерывать молчание первым. Издалека басом вела свою партию плотина, в нее вплетался тенор жужжащей пчелы.

– Что же ему понадобилось на этот раз? – не выдержал наконец художник.

Найджел перевел взгляд с бесконечной вереницы облаков на испитое, порочное лицо Реннела, на его пухлую руку, стакан в которой дрожал: художник очень неубедительно пытался сделать вид, будто все это его не трогает.

– Блаунту? Ну наверное, прошлое Освальда Ситона. Его так называемая смерть. Кто выигрывал от нее, кто что терял в случае его возвращения… Такого рода вещи.

Найджел снова замолчал, как бы подбрасывая Торренсу еще одну наживку. Тот недолго сопротивлялся и в конце концов схватил крючок. Правда, сначала он решил еще поиграть в независимость и безразличие.

– Зачем ему мои ответы, он прекрасно обойдется без меня. И с какой стати я… – Но, быстро оставив спесивый тон, он заговорил по-другому: – Ладно, я просто хочу сказать, что никто из знающих Роберта и Джанет ни на миг не допустит и мысли, что они… Но с чисто академической точки зрения выигрывали от этого только они. Роберт получил наследство, всю собственность. И скажу я вам, он в этом страшно нуждался.

– И воскрешение Освальда из мертвых было бы для них крайне неприятным событием? Это уже не столь академический вопрос, не так ли? Да и для вас тоже…

– Для меня? Не говорите ерунды, старик. Я от этого ничего не теряю. Ни вот столько! – Он показал на последнюю фалангу мизинца, но сказанное Найджелом затронуло в нем пружинку самоуничижения. – У меня нет ни славы, как у Роберта, ни безумного чувства собственника, как у Джанет. С точки зрения света я настоящий, стопроцентный неудачник. – Он изобразил то, что у романистов именуется «саркастическим смешком». – Но я не ропщу! Я не нуждаюсь в дешевом успехе. В искусстве успех всегда развращает. Значение имеет только целостность художника, его верность самому себе и своей музе. Если судить по этой мерке, моя работа будет жить века – о, не сомневайтесь, лет через пятьдесят, когда мои косточки уже тихо сгниют в могиле, торговцы картинами будут назначать за мои работы умопомрачительные цены. А…

– А пока что вы влачите жалкое существование в перестроенном амбаре, – произнес Найджел, уставившись на свой стакан.

– Ну, это уже удар ниже пояса! – Веселость у художника как рукой сняло. – Можно стойко переносить нищету и жаждать не физической пищи, а духовной – признания, например. И никому не по душе есть чужой хлеб, жить милостыней…

– И все же вы кое-что потеряли бы от воскрешения Освальда. Разве он позволил бы вам продолжать жить в этом старом амбарчике? – поинтересовался Найджел, возвращая Торренса к начатой им теме.

Художник столь же уверенно подхватил ее. Повысив голос, он воскликнул:

– Боже мой! Разве кто-нибудь убивает только за то, чтобы и дальше пользоваться очаровательной кучей старинных кирпичей и извести? По крайней мере, – добавил он, злобно сверкнув глазами, – по крайней мере я на это не способен.

– Не зарекайся, не зарекайся, Реннел, – раздался у него за спиной негромкий голос Роберта Ситона.

Он приблизился совершенно неслышно. Приподняв черенок трубки, он поприветствовал Найджела и уселся, скрестив ноги, на траве рядом с ними.

– Но это же правда. Даю слово. Мне приходилось переживать трудные времена раньше, и я могу пережить их еще раз.

– И я тоже, – пробормотал поэт. – Хотя лучше бы этого не случилось.

У него был тот умиротворенный, отрешенный, совершенно счастливый вид, который Найджел замечал у него в течение последней недели: по всей видимости, поэма шла успешно.

– О чем это вы тут разглагольствуете? – поинтересовался Роберт Ситон.

– Об артистической целостности, верности художника самому себе и собственной музе, – ответил Найджел.

– А, вот о чем! Охота же. – Поэт пренебрежительно взмахнул трубкой.

Реннел Торренс вдруг преобразился до неузнаваемости. Лицо его озлобленно исказилось, обычно бесформенное тучное тело подобралось, словно в душе его взорвалась наконец бомба долго подавлявшихся чувств. Что это – одна только чистая ревность? Найджел задумался. А может быть, это страх, нашедший наконец подходящую отдушину?

– Как это похоже на тебя, Боб, – заговорил Торренс. – Ты уже сделал себе имя. Ты можешь позволить себе почивать на лаврах и смеяться над идеей художественной целостности, измываться над ней, делать с ней, что тебе захочется. Точнее, ты думаешь, что можешь себе это позволить. Но, Боже мой! Я по крайней мере создаю что-то. Да, я живу на милостыню – но зато меня не затронуло разлагающее влияние роскоши, я еще не кончился как художник! Артисту опасно вести жизнь буржуазного рантье, и ты это, черт побери, прекрасно знаешь. Придет день, и с тебя спросится за твой талант, за то, как ты им распорядился. И тогда тебе придется держать ответ. Но что ты скажешь? «Я похоронил его, Господи, похоронил под ворохом роз»?

Он долго еще продолжал в том же духе, не в силах остановиться. А когда наконец остановился, Роберт Ситон спокойно сказал: